«Меня? Меня просит? После двух смертей?»
— Торопиться некуда, — чуть оправившись, говорит он. — Положим вас в район. Там пусть главный посмотрит, ну и прооперирует.
— Нет уж! — твердо рубит Таисия Никифоровна. — Ни в какую другую больницу… Назначайте на операцию — и все тут.
Вскоре она уходит. И уже не слышит, как в кабинете главврача раздаются резкие прерывистые звонки: на проводе Ленинград.
— Да, да! — кричит Михаил Николаевич. — Папа? Это ты, папа?!
Слышимость плохая, какой-то непрерывный треск в трубке. Михаилу Николаевичу, как всем, ведущим междугородные переговоры, кажется: если громче кричать, далекому собеседнику будет слышнее.
— Да, да! — кричит он. — Все в порядке! Я говорю — в порядке! А вы как? Ну и прекрасно! Нет, в ближайшее время не приеду! Работы — по горло. Вот еще рентгеновский аппарат вырвал. Стану заодно и рентгенологом. Что-что? Я же сказал — работаем! Не зря хлеб жуем!
И голос у него сильный, уверенный…
БАЛЛАДА О СОЛДАТСКОМ ДОЛГЕ
Это было в сорок втором.
В забитый сверх всякой меры армейский госпиталь доставили еще одного раненого. Его внесли на носилках и сгрузили прямо в коридоре.
Раненый был весь обмотан бинтами. И плечи, и руки, и шея, и голова. Не разобрать было даже, молод или уже вдосталь потоптал землю, чернявый или блондин.
В многослойных заскорузлых — в гное и сукровице — бинтах был словно прорублен треугольник. И в глубине, на самом дне этого треугольника, метались воспаленные измученные глаза. И чуть дергались черные губы.
Он был, видимо, в беспамятстве.
— Мается братишка, — вздохнул сосед слева, пожилой сапер. — Беспокоится…
И впрямь, казалось, раненый изо всех сил пытается что-то сказать…
Врач прочитал его историю болезни и нахмурился:
«Как же он еще жив?! Чудо…»
Прошло, наверно, побольше часа. Раненый затих. И только негромкое, хриплое клокотанье в груди показывало — жив. Но вдруг он, вероятно, очнулся. Беспокойно зашевелился. И правая рука его, вся обмотанная бинтами, толстая, как полено, потянулась к тумбочке.
«Та-та-та… та-та… та… та-та-та-та…»
Четкий, хоть и негромкий, стук рассек тишину.
Соседи не поняли — контуженный? Потом увидели: в руке у новичка зажата пуговица. Большая черная пуговица. Ею он и стучит по тумбочке.
Раненые раздражительны. Сапер — его ноги, прошитые автоматной очередью, садняще ныли, и вдобавок донимала бессонница, — сапер позвал сестру.
Она подошла к новичку, переложила его беспокойную руку с тумбочки на постель.
Прошло с четверть часа. И вдруг в тишине опять, словно дятел:
«Та-та-та… та-та… та… та-та-та-та…»
В течение нескончаемо долгой, разорванной на клочки хрипом, стонами и проклятьями госпитальной ночи сестра несколько раз водворяла эту мятущуюся руку на койку.
Но рука — упрямо, фанатично — делала свое.
«Та-та-та… та-та… та…»
Казалось, в этом израненном, обескровленном теле уже вовсе нет сил. Человек не принимал пищи, не говорил. И только рука… Она как бы жила самостоятельно…
Утром в коридор заглянул «ходячий» сержант. Присел возле койки сапера.
«Та-та-та… та-та… та…»
Стук был совсем слабый. Ночью сестра вынула пуговицу из рук раненого, и он стучал теперь просто костяшками пальцев.
— Вот так, — с досадой повернулся сапер к сержанту. — Вот так и долбит. Всю ночь…
Сержант прислушался.
«Та-та-та… та-та…»
И вдруг сержант насторожился. Да, конечно!.. Это же…
— Рация! — шепнул он.
И медленно, по слогам, стал вслух читать:
— Тре-тий!.. Тре-тий!.. Я — седь-мой… Бо-е-за-пас на ис-хо-де. Не-мед-лен-но шли-те сна-ря-ды. Не-мед-лен-но шли-те сна-ря-ды. Я седь-мой. При-ем… При-ем…
В коридоре стало тихо.
Так вот что терзало новичка!.. Снаряды! Его товарищам не хватало снарядов…
Раненые переглянулись. Сапер угрюмо выдохнул: «Э-эх!» — и отвернулся к стене.
Старушка нянечка перекрестилась.
И вдруг сержант вскочил. Бросился к подоконнику.
Схватил с него зажигалку — самодельную зажигалку из гильзы — и застучал по столу:
«Та-та… та-та-та…»
— Седьмой!.. Седьмой!.. — в такт морзянке шептал он. — Вас понял… Вас понял… Высылаю снаряды. Сейчас же высылаю снаряды… — И совсем не по-уставному добавил: — Полный порядок, дорогой…
Замотанный бинтами новичок вдруг рванулся.
Сестра бросилась к нему. Уложила. Глаза у бойца теперь были спокойные. И черные губы не дергались. И весь он как бы враз обмяк.
Все… Да, все… Он выполнил свое… Честно. До конца.
Через два часа он умер.
