— Ахчи Сопан, не знаешь, что за плач у Меликянцев? — спросила Мец-майрик свою подружку, когда та заглянула к нам. — И двор почему-то у них полон народу… — И она снова посмотрела на противоположный склон горы.

— А ты что, не слыхала? Сегодня утром Ашхен Меликянц получила черную бумагу на сына… Вот она с горя и рвет на голове волосы…

— Вай, ахчи, ахчи! — горестно воскликнула Мец-майрик, хлопнув себя по бокам. — Что ты говоришь! Проклятая война, скольких она уже унесла. Бедная, бедная Ашхен! — И она снова горестно хлопнула себя по бокам. — И как только ее материнское сердце выдерживает такое горе?

— Вот и я тоже так думаю.

Мы с Грантиком стояли рядом и слушали их разговор.

— Если бы я получила — не дай бог! — черную бумагу на сына, у меня тут же от горя разорвалось бы сердце, — продолжала Мец-майрик. — Нет, правда, Сопан-джан, я бы тут же умерла на месте.

— Поднимемся к бедной Ашхен? — помолчав немного, спросила тетушка Сопан.

— Ну конечно. Только накину на голову темный платок…

— Эй, ребята, бабушка ваша дома?

Мы с братом обернулись на окрик. У калитки стоял хромой Андроник, сельский почтальон. Его не взяли на фронт, потому что при ходьбе он припадает на правую ногу.

— Нет ее дома, — ответил я.

— А где она?

— Вот уже неделя, как она ездит в поле стряпать для хлопкоробов. Приедет только поздно вечером на арбе Тиграна Второго.

— М-да… Что же делать?

Он с сомнением посмотрел на нас.

— А что? — спросил я. — Может, что-нибудь надо передать Мец-майрик?

— Уж и не знаю, как тут быть… — Он явно был в затруднении. — А может, вы отдадите ей, а? — Он протянул мне конверт.

— От дяди Сурена письмо?! — обрадованно воскликнули мы.

Вот уже много месяцев от него не было писем. Мец-майрик уж не знала, что и думать. Все время ждала вестей от сына.

— Ну ладно, отдайте ей сами, а я пошел дальше разносить письма.

После ухода Андроника я молча рассматривал в руках конверт. На месте обратного адреса почему-то стояло только: полевая почта № 25548 и все.

— А почему конверт не треугольный? — спросил Грантик.

— Не знаю…

Я торопливо распечатал письмо — все равно либо мне, либо кому-нибудь другому приходилось читать бабушке письма, — вытащил небольшую, сложенную вдвое бумажку и прочел вслух:

— Это же черная бумага… — испуганно прошептал Грантик.

У меня болезненно сжалось сердце при мысли о том, что мы никогда больше не увидим дядю Сурена… Несколько минут мы стояли неподвижно, как вкопанные, и в растерянности смотрели друг на друга.

— Если Мец-майрик узнает, что дядя Сурен погиб, у нее тут же будет разрыв сердца, — сказал Грантик.

— Что ты говоришь глупости?

— Ничего я не говорю глупости… Я сам слышал, как она об этом говорила с тетушкой Сопан. Помнишь?

— Ага, вспомнил… Что же нам делать?

— Не знаю…

После минутного раздумья я сказал:

— Давай сожжем эту бумажку, а Мец-майрик ничего не скажем. И она никогда не узнает о гибели дяди Сурена, и сердце у нее не разорвется.

— А так можно?..

— Почему же нельзя? Вспомни дядю Ваню, старшину. Помнишь, он же тогда сказал неправду Мец-майрик. Ну, что встречал дядю Сурена на фронте. Он тогда хотел успокоить ее и все. Просто пожалел и сказал неправду.

— Не знаю… И потом Мец-майрик будет всю жизнь напрасно ждать, ждать от дяди Сурена вестей…

— Ну и пусть, — решительно сказал я. — Лучше всю жизнь ждать, чем разрыв сердца.

— А хромой Андроник? Он спросит Мец-майрик, что написал в письме дядя Сурен.

Я совсем про него забыл.

— А мы пойдем к нему, расскажем про наш план и попросим, чтобы он никому о черной бумаге не говорил, — сказал я.

Когда солнце скрылось за горами, мы с братом побежали к хромому Андронику. Он жил у речки. Сельский почтальон сидел на веранде, опустив натруженные ноги в деревянное корыто с водой. Он немного удивился, когда увидел нас.

— Ну, что пишет ваш дядя? — спросил он.

— В конверте было не письмо, а черная бумага… — ответил я.

— Вай, что ты говоришь! А я и то подумал тогда, что очень уж тонкий конверт, почти пустой… Бедная ваша бабушка!

— Дядя Андроник, мы сожгли черную бумагу и решили скрыть от Мец-майрик известие о гибели нашего дяди Сурена. А ты дай честное слово, что ни Мец-майрик, ни кому другому никогда не скажешь об этом, хорошо?

— Как так?

— А мы не хотим, чтобы наша бабушка умерла от разрыва сердца.

— Понимаешь, если Мец-майрик узнает, что дядя Сурен погиб на фронте, у нее тут же разорвется сердце, — пояснил я.

— Э, сынок, сынок, еще никто не умирал от горя… В конце концов человек привыкает к любой утрате, — с грустью сказал Андроник.

— Но у нашей Мец-майрик сердце особенное, не такое, как у всех! — сказал Грантик.

— Как это — особенное?

Тогда мы, перебивая друг друга, рассказали сельскому почтальону о разговоре Мец-майрик с тетушкой Сопан, который случайно услышали я и братишка.

— Ну смотрите, как знаете, — выслушав нас, сказал Андроник. — Я — могила, никому не скажу ни слова. Кто знает, может, и в самом деле лучше всю жизнь надеяться и ждать… — добавил он, глубоко задумавшись, словно позабыв о нашем присутствии.

Когда поздно вечером Мец-майрик вернулась с поля, мы ей ничего не сказали. Да и во все последующие дни, до самого возвращения в город, я и Грантик вели себя тише воды, ниже травы, и мы даже однажды услышали, как Мец-майрик сказала тетушке Сопан: «Ребята стали такими послушными, просто не нарадуюсь на них».

Наконец наступил и канун нашего отъезда в город.

— Геворг, Грантик, принесите из сарая две-три вязанки хлопкового хвороста и сложите возле тон-дыра. Сегодня будем печь лаваши и сладкую гату. Немного повезете с собой в город. Хлеб сейчас там все еще по карточкам, — сказала Мец-майрик, выйдя из дома с засученными до локтя рукавами и в переднике, перепачканном мукой.

Мы быстренько принесли несколько вязанок хлопкового хвороста и сложили возле тондыра — это такая круглая, наподобие колодца, яма в земле глубиной в полтора-два метра, стены которой выложены белыми глиняными кирпичиками. В ней у нас пекут лаваши и плоские хлебцы.

А тут подоспела и бабушкина подружка Сопан — они с Мец-майрик всегда помогали друг другу печь хлеб, — и скоро сухой хлопковый хворост весело затрещал в тондыре.

Мы, как зачарованные, следили за огромными пляшущими языками пламени. Тысячи искринок взлетали вверх и спустя секунду, словно растворяясь, исчезали в воздухе. Еще несколько минут — и от сгоревшего дотла хвороста осталась на дне тон-дыра только кучка красных угольков, подернутых голубоватой пленкой золы.

— В самый раз, Сопан-джан, давай тесто, — плеснув водой на раскаленные стенки тондыра, сказала Мец-майрик. Вода, зашипев, мгновенно испарилась.

Тетушка Сопан начала раскатывать тесто, а Мец-майрик, сидя по-турецки, ловко налепляла тонкие лаваши на горячие стенки тондыра, всякий раз на секунду по пояс исчезая в нем.

— Сопан, возьми-ка железный крюк и снимай испеченные лаваши, — сказала Мец-майрик, вытирая рукавом потный лоб.

Но тетушка Сопан не успела взять в руки железный прут с крючком на конце, потому что калитка с шумом распахнулась и во двор, запыхавшись и припадая на правую ногу, вбежал хромой Андроник. Он размахивал в воздухе белым треугольником.

Подбежав к Мец-майрик, он одним духом выпалил:

— Тетушка Машок! Свет твоим глазам! Тебе письмо от сына!

— Что ты говоришь, Андроник-джан! Письмо? Да зацветет могила твоей матери розами! Давай, прочитай нам вслух, узнаем, почему он так долго не писал.