Катера было не просто жаль: настроение Васи уместно будет сравнить с состоянием погорельца. В пыли возле Васиных башмаков стоял чемоданчик с никелированными нашлепками на углах, а на чемоданчике, распяленная вешалкой, лежала новенькая, блестящая форменка.

Катер погрузили, осиротевший экипаж построили в колонну по два и повели в пустующую казарму.

Старший лейтенант Антабкин, человек прямодушный, искренне полагал, что свой катер он знает. Когда же он ознакомился с простынями сдаточных ведомостей, в которые этот катер запросто можно было завернуть вместе с мачтой, то впал в некоторую задумчивость. Там значились предметы, о существовании которых он никогда прежде не подозревал. Наутро задумчивость его усугубилась удивительным свойством малых посудин. Свойство это заключается в том, что стоит объявить какой-либо мотобот бездействующим, как всевозможные винтики, трубочки, болтики и планшайбы расползаются с него в одну ночь с непосредственностью тараканов. Ночи напролет просиживал старший лейтенант над пасьянсом бескрайних ведомостей, и чем дальше, тем меньше было надежд, что этот пасьянс вообще когда-нибудь сойдется. От забот и рассветных бдений старший лейтенант осунулся и начал стучаться в собственную дверь. Команда тем временем играла в футбол, делала в казарме приборку и трижды в день маршировала к береговому камбузу, беззаботно распевая:

Отрешенная песенка имела задачей прикрыть прозрачную грусть по катерному пайку.

Спустя некоторое время, в разгар июля, по цветущей воде к главному причалу Базы подошел, ворча на малых ходах, торпедный катер, и оттуда выбросили на стенку несколько ящиков со списанной аппаратурой. Затем на палубу катера, утирая после сытного борща губы, вылез Вася в поношенной белой форменке и с брезентовым подсумком на кожаном ремне. Снизу ему кинули красно-белую узкую повязку и подали автомат. «Пост займи, — сказал ему мичман. — Лейтенант через два часа на автобусе приедет». Вася прыгнул на белую стенку; катер, выхлопнув дымком, отвалил и мигом затерялся в пестрой, забитой кораблями гавани.

Вася занял пост.

Представьте себе бетонный, уходящий метров на триста в глубь гавани пирс, на котором свободно разминутся два грузовика, и по обе его стороны, ошвартованные кормой, десятки кораблей: крейсера и эсминцы, тральщики, плавбазы, сторожевики, и на всех этих кораблях тысячи матросов что-то красят, чинят, грузят, проворачивают пушки, запускают дизеля, тащат шланги, хлеб, узлы с бельем, лиловые коровьи туши… а в центре, при повязке, при четырех зеленых ящиках, — бравый Вася в белой форменке, за триста сорок миль от своего дивизиона, с автоматом за плечом, без курева и продаттестата.

Через два часа старший лейтенант не появился, как не появился он и через четыре. А еще через пару часиков Васе захотелось кушать.

Так уж устроен матрос: сколько ни дай ему съесть с утра, а к вечеру опять в брюхе пусто. Попросив на тральщике слева, чтоб приглядели за ящиками, Вася пошел на тральщик справа, где ему без разговоров дали миску горохового супа, длинный хвост от рыбы хек, вволю перловой каши и миску киселя. Вася поблагодарил, покурил с подсменным вахтенным, дал обстоятельную оценку современному состоянию жизни на флотах, согласился с собеседником и снова занял пост. Сытый, он смотрел в будущее благодушно.

На ночь с тральщика слева ему одолжили бушлат. Чай назавтра пил Вася на эсминце, обедал на крейсере, ужинал с ребятами малого противолодочного. Матроса, оставшегося временно без своего корабля и без начальства, на любой посудине накормят и встретят с радушием. Плохо без своего корабля. Это каждому понятно. Но есть в гостеприимстве и особый интерес. Набивши пузо и деликатно спросив сигаретку, матрос обязательно что-нибудь расскажет. Расскажет про бухту Веселую, в которой не был никто из них, да и не будет никогда, — какая там погода, какая земля, какие официантки в офицерской столовой. Расскажет про своего комдива, про боцмана, и выяснится, что флот всюду флот: приятно. К тому же, матрос может оказаться земляком, и пусть не из Ивашкина, а вовсе даже за пятьсот верст из Манушкина — все равно почти что брат.

Вечерами Вася смотрел, как выстраиваются вдоль бортов на поверку ребята, слушал, как выводят чистые горны зорю, вздыхал; горны часто наводят на вздохи. Гремели в палубных репродукторах властные команды, матросы в брезентовых рукавицах сбрасывали в воду тяжеленные швартовы, и крейсер, чей черед настал уходить, тянулся за буксирами к гранитным воротам, разворачивался на рейде, показав на фоне зари свой неповторимой красоты силуэт, — и пропадал.

Так напевал про себя Вася, осторожно прогуливаясь по рельсам и трубам причала. На свою беду, он принадлежал к той половине человечества, которая терпеть не может провожать… Через неделю к новой службе Вася привык. Он обзавелся дождевиком, в котором дремал на ящиках по ночам, обзавелся земляками, у которых спрашивал кисточку для бритья; через месяц привык вовсе. Корабли уходили, приходили. Служба у Васи шла. Он по-хозяйски показывал электрикам, к какому щиту выгоднее подключиться, и охотно рассказывал трюмным, в какой магистрали свежее вода. На плавмастерской ему сшили из старого брезента чехол: начиналась пора дождей. Под аккуратно, по-морскому зачехленными ящиками нашлось место для брезентового рундучка, где хранилось незаметно нажитое Васей добро: зеркальце, ветошка для смазки автомата, иголка с ниткой, сапожная щетка с вылезшей наполовину щетиной и суконочка с зеленкой, чтобы чистить бляху. Здесь же держал он и письма от девушки Оли: Вася сообщил ей, чтобы она пока писала ему сюда. Однажды Васе показалось, что на пришедшем корабле проводит поверку его старший лейтенант, но это мало затронуло его. Он был поглощен сугубо хозяйственными заботами: близилась осень, требовалась починка башмакам, и еще он выступал посредником в крайне сложном, многократном обмене бушлатами между матросами двух кораблей, в результате чего один бушлат должен был достаться ему.

А старший лейтенант действительно, и уже давно, служил старпомом, налаживал уставной быт, был озабочен квартирой и скорым уже присвоением очередного звания; назначение он получил в тот самый день, когда Вася под июльским солнцем вылез к ящикам на пирс. В тот же день команду бывшего катера раскидали. Бо́льшая ее часть с лейтенантом и двумя мичманами во главе покатила на поезде через всю страну получать на заводе новый катер, остальных спешно влили в матросский батальон, отправлявшийся в помощь в уборке урожая. О Васе не вспомнили; машинистка, разволнованная предстоящим свиданием с капитаном интендантской службы, пропустила фамилию Шишмарев. Списывать катер поручили дивизионному минеру, и тот умудренный в морских делах, получил свидетельства о том, что все сдано, еще до полуночи. И лето — ушло.

База, тем временем, гудела. База гудела, роясь, в ожидании смотра большим адмиралом. Больше всех волновался и нервничал Вася. При нем не было могущего позаботиться обо всем начальника. Честь далекой, родной бригады приходилось отстаивать самому.

Раздобывши баночку краски, он заново выкрасил ящики в красивый зеленый цвет. Постаревший чехол постирал и сложил как положено. Ночь стирал и крахмалил форменку. На рассвете выдраил бляху, побрился и к подъему флага был свеж и спокоен.

Утро занялось неяркое, с тонкой жилкой морозца. Адмирал, величавый, с львиной повадкой, взошел на пирс большими шагами, далеко упредив многочисленных сопровождающих адмиралов. Твердым всевидящим взором обвел он осеннее море и притихшие, вымытые корабли.

— А эт-то что?

На прекрасном и величавом лице адмирала проступили явные признаки негодования.