Нигде и ничто не горело.

Светили огни трех буксиров, а дальше, когда разрывало дождь, в темноте пробивались огни танкера. Танкер сидел на мели.

От этого настало разочарование. По отбою аврала верхние поползли вниз греться, а нижние наверх — поглазеть.

Угадывался скорый рассвет. Море и дождь; вода и качающиеся огни. Командир разговаривал с кем-то в радиорубке. Две мили было до танкера, который следовало стащить. Ни корабль, ни тем более сидящие глубоко морские буксиры не могли к нему подойти. Кто-то должен был притащить на танкер конец, за который вытянут буксирный трос. При одной мысли о спуске шлюпки в низу живота делалось нехорошо. Тут не шлюпка, тут океанский вельбот не вдруг бы выгреб.

Люди поднимались на полубак, глядели на огни и спокойно уходили вниз.

Так прошел час.

Начинало светать.

И с рассветом, то ли оттого, что начали просыпаться, то ли от нового, раздражающего ритма раскачки и биения на цепи, на смену усталости и равнодушию пришла неясная, как рассвет, тревога. Кто-то сказал, что банка эта — блуждающая и ничего хорошего танкеру не сулит; кто-то — что танкер уже рвется.

Тревога бродила по замотанному кораблю. Карлович, смешно крича и тараща глаза, выгнал всех на приборку. За приборку взялись с незаметной охотой: лучше что-то, чем ничего. Командир еще и еще спускался в радиорубку. Командир был спокоен, но недокуренные сигареты раздавливал в пепельнице в пыль. Боцман велел притащить из форпика тонких цепей и начал налаживать временные леера. На палубе работы хватало, волной покалечило многое — по мелочам. На камбузе загудел титан — значит, будет кипяток. К восьми утра обещана была каша. Внизу, глуша тревогу, прибрали и вымыли все и драили даже медяшку. Потом принялись умываться и бриться; тревога бродила вокруг.

«Тьфу ты…» — пространно вдруг высказался боцман и ушел.

Ругался он редко.

Ушел он на мостик.

Чем дольше глядели на огни буксиров за смутным дождем, тем яснее понимали, что отдуваться придется самим.

Сейчас морячки на буксирах дрыхнут, зарабатывая свои штормовые. У них — профсоюз, и охрана труда. Замечательные ребята эти гражданские морячки. Такой в двадцать лет с тобой всю получку за рейс пропьет, а в тридцать удушит за рупь. Спите, мальчики. Хороших вам сновидений…

— …Ракету, — сказал на мостике Назаров. Вася Шишмарев послушно вынул из-за пазухи ракетницу. Вставил замерзшими пальцами патрон, выстрелил в сторону танкера. Назаров и Луговской подняли бинокли.

— Выгнут, — сказал Луговской.

— Черный дракон, — недовольно сказал Назаров. Ракета погасла. — Старая буддийская штука. Если долго смотреть на лист белой бумаги, увидишь черного дракона. Занимайтесь службой.

— Есть, — сказал Луговской и ушел.

Назаров был недоволен. Он был недоволен собой. Ему самому отчетливо виделось, что перевитая поручнями и трубами палуба танкера выгнулась вверх. Обман зрения… Неужели его подмывает под носом и кормой?

— …Пр-рошу добро на мостик, — по трапу неторопливо поднимался Раевский.

— Добро.

Раевский подошел к обвесу, прищурился. «Ракету», — сказал Назаров. Ушла под облаками белая ракета. Раевский на танкер смотреть не стал. Он оглядел внимательно полубак, оглянулся, осматривая корабль от носа до кормы, и, словно впервые обнаружил, заметил:

— Болтает, командир.

Назаров хмыкнул.

— Болтает…

Цепь чуть провисала, когда корабль, неохотно и грузно прыгнув на волне, скатывался, поспешая, вниз, — и натягивалась коротким, с глухим звяканьем, рывком, от которого весь корабль вздрагивал и люди хватались за поручни.

— Якорь держит?

— Держит, — равнодушно сказал Раевский. — Здесь хорошо держит.

— Ракету.

Белые ракеты складывались в сигнал «Помощь будет оказана сразу, как это будет возможно». И Назаров понял, с чем к нему пришел сердитый, старый мичманюга.

Скверный вышел разговор, оба сорвались на крик… и мичман медленно пошел вниз.

Что он сказал? «…Лучшая шестерка на флоте»?

— Нет! — сказал вслух Назаров.

Ничего не выражающее, сонное под струящимся дождем лицо сигнальщика маячило в полутьме в двух шагах от него. Фамилия матроса Шишмарев. Прозвище Стойкий оловянный матросик. Врут или не врут про него, что он двое суток без смены отстоял на посту, пока не перешли на черные форменки и его не заприметили по белой? Наверное, врут.

— Ракету.

Выгибается палуба, или мне это кажется?

— Пр-рошу добро на мостик!

— Добро.

— Болтает, командир.

— Болтает… Якорь держит?

— Держит. Здесь хорошо держит.

— Курить хочешь? Закуривай… Ну так? Что тебе?

— Шлюпочку на воду, командир.

— Что?! Боцман!! Ты устройство шестивесельного яла давно учил? Ты спустись на ростры! там шлюпочка стоит! там у нее на транце табличка такая привинчена!.. Ты почитай, что там написано!!

— Знаю, что написано. Мореходность четыре балла написано.

— А ты на́ море посмотри!

— А что на него смотреть. Насмотрелся.

— Во. Кури! Что не куришь? И иди ты отсюда, с глаз долой. Чего ты хочешь?

— Порвет его, командир. Точно порвет. В сорок восьмом году на этой банке сухогруз порвало. Так прямо — пополам.

— Боцман!..

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— …И хрен с тобой! Столбом его вытаскивай, понял?.. Гм.

— Поговорили…

— Разрешите идти, товарищ командир?

— Идите.

Я вспоминаю эту беспечную песенку всякий раз, когда в очередной кают-компании или кубрике после вечернего чая мне начинают рассказывать историю про Васю. История обросла деталями, подробностями, бытом и выстроилась в убедительную легенду. Ее рассказывают на всех флотах, ловко присобачивая обстоятельства дела к местным гаваням и базам. Позволено мне будет рассказать ее еще разок, тем более что я-то достоверно знаю, как все было в действительности.

Итак.

Если вы никогда не имели дела с флотским тылом, и никогда не были так называемым мат. отв. лицом, и понятия не имеете, чего стоит провести по списочным ведомостям заплесневевший корпус усилителя или ржавый болт, то вы представить себе не можете, что такое списать корабль.

Ну, хорошо. Пусть не корабль. Катер.

Деревянный торпедный катер, старой постройки, надежный, широкий, в полста тонн водоизмещением, о двух пушках, двух торпедных аппаратах, мачта одна, дизеля — три, подлежал полному списанию вследствие дальнейшей непригодности к флотской службе. Непригодность усугублялась тем, что, когда катер в последний раз поднимали из воды, чтобы мирно погрузить на трейлер, подложенные под днище бревна выскользнули и два мощных стальных стропа в считанные секунды пропилили сосновый корпус от палубы до палубы. На этом история катера бортовой номер четыреста двадцать семь прекратили течение свое. Старший лейтенант Антабкин грустно снял фуражку.

Для него, командира бывшего катера, жизнь продолжалась и в самом ближайшем будущем обещала повышение и должность старшего помощника на новом корабле.

Новые назначения ожидали его помощника, мичманов, старшин и матросов, и в числе последних рулевого-сигнальщика Василия Шишмарева.

Пока что, погожим летним днем, матрос Вася ни о чем таком не думал, а посмотрел на висящий над бревенчатым пирсом и пыльными лопухами катер, на обнажившего голову командира и тоже снял бескозырку, почесав за ухом.