Он знал, откуда цитата.

Мичмана Карпова первый удар застал на трапе, который вел вниз из командирского в офицерский коридор. Трап выпрыгнул из-под него. Коридоры крутились и трещали.

Распятый, упираясь руками в переборки, Карпов добрался до машинного люка, с трудом поднял крышку, — и на колени ему выпрыгнула из люка волна.

Машина была затоплена.

С камбуза он позвонил на мостик.

— Так, — очень спокойно сказал Назаров. — Меня все-таки интересует, что происходит в машине.

— Славно, — сказал, выслушав доклад, комбриг. — Оперативное время четыре пятнадцать. Пожар усиливается, затоплено машинное отделение, собственными силами предотвратить гибель корабля не можете.

— Есть, — сказал командир. — Радиста на мостик!

…Карпов вдавил трубку телефона в зажимы. Ему стало жарко. Сорвав противогаз, падая на переборки, он побежал к трапу наверх. Только сверху, через шахту мог он попасть в машинное отделение, не проныривая под толстые пакеты труб.

Он бежал отрешенно, как матрос-первогодок.

В узкой трубе шахты его трепало о стенки, било о вертикальный металлический трап… и он вспомнил, отчего он бежал.

В первый и последний раз он видел затопленным живой отсек осенью сорок четвертого года. При высадке десанта на остров Муху торпедный катер ТКА-167, на котором балтийский юнга Коля Карпов служил мотористом правого двигателя, был разбит тремя прямыми попаданиями. Больше половины экипажа было убито сразу. Ранены были все. В живых в моторном отсеке он оставался один. Он лежал, с перебитыми, обожженными руками, по правому борту и скреб каблуками по настилу, чтобы вылезти выше, чтобы дольше не достала гулявшая у груди бензиновая, ледяная вода, и плакал — от злости и бессилия. Все были убиты в отсеке. Противоположный борт был как решето. Когда вода, гулявшая от качки, в первый раз ударила в горло, от боли и безнадежности он потерял сознание. Очнулся уже в знаменитом Кронштадтском госпитале, этот госпиталь помнят многие из уцелевших балтийцев…

Шахта кончилась, вода захлестнула его по пояс. У правого борта горел огонь переносной лампы, и гудели, как в бане, голоса. Мичман бросил ненужный уже противогаз и поплыл.

Когда осушили машину, выяснилось, что флагмех был действительно недоволен действиями мотористов и приказал затопить машину фактически — до половины, для чего отдали фильтры охлаждения дизелей. Потом их, как водится, было никак не задраить.

— Плохо, — сказал комбриг. — Плохо, что вылезает вечно какая-то щеколда. Узнаю́ любимый флот. Ход не давать!

Старпом на известие о машине отреагировал по-своему.

— Если б, — бормотал он, склоняясь над падающим куда-то столом, — если б дураков в цепной ящик сажать, там бы не одни штурмана сидели.

Непосредственно вслед за этими словами в ходовой рубке появился флагврач, подполковник медицинской службы, и весело сказал:

— Привет, старпом. Рулевой у тебя ранен. Ранение в позвоночник.

Флагврач не имел пока никаких причин быть недовольным корабельным фельдшером Доктором Славой, и ему было совестно — будто на бригаде у него завелись любимчики.

Транспортировать раненного в позвоночник — дело хлопотное. Шура безропотно и тупо смотрел, как дюжие мужики в химкомплектах привязывают его спиной и ногами к доске и запаковывают в носилки. Корабельные носилки — подобие спального мешка, обвод которого по контуру человеческого тела выполнен из толстой дюралевой трубы. В голове и ногах к трубе крепятся длинные лямки.

— Ну? — спросил грубо Кроха. Санитаров призвали сейчас из торпедистов, а Кроху персонально — за здоровье: носилки с Шуркой, килограммов девяносто, если не девяносто пять, предстояло спускать по трем трапам и тащить через множество дверей.

— Можно, — строго сказал Доктор.

— Прощай, Шура, — сказал вставший на руль Миша Синьков.

— Прощай и ты, — сказал Шура и закрыл глаза. Дальнейшего лучше было не видеть.

Они умудрились не уронить его ни разу, только разок окунули с головой — когда носилки, ногами вперед, косо застряли в дверях с полубака. Ну а сколько постукали о переборки — считать не приходится. Принесли и привязали на стол в кают-компании.

— Спасибо, ребята, — вяло сказал Шура.

— Очень хорошо, — сказал флагврач. — Не ожидал, Куприянов.

— Служим, — сказал Доктор. — Прошу разрешения отвязать?

Шуру уже унесли вниз, когда Валька доложил о том, что слышит шумы винтов.

Комбриг удивился, посмотрел на часы. Взял микрофон и попросил уточнить пеленг.

— …Предположительно — тральщик! …оборотов в минуту! — кричал в динамике Валька.

Комбриг спустился в ходовую рубку. Включил радиолокационную станцию и, в ожидании, когда засветится экран, разминал тонкую сигарету. Синьков, мучась, отворачивался, чтобы не видеть, как комбриг будет закуривать… Экран засветился, зеленый луч развертки неторопливо побежал по кругу. Комбриг защелкал тумблерами, легко, осторожно заработал ручками настройки. Ждал он долго. Наконец на предельной дальности луч развертки зацепил и высветил пятнышко. Пеленг, с поправкой на бешеное море, был верен. Комбриг выключил станцию, дунул в трубу.

— Как фамилия, акустик?

— Матрос Новиков, — хрипло крикнул Валька. — Виноват!.. старший матрос Новиков.

— Так, — сказал комбриг. — Работайте. Товарищ старший матрос. — Заткнул трубу пробкой со свистком, на никелированной цепочке, и повторил: — Новиков…

Старший матрос Валька Новиков сидел, привязанный к креслу, уперевшись в палубу широко расставленными ногами, полуголый и взмокший, в полосатой, с пятнами смазки, майке.

Ноги в холщовых и сверху — ватных штанах, в суконных портянках и яловых сапогах выламывало от холода. Фонтанчики воды били в ногах из разболтавшихся от волн сальников; Валька подтягивал сальники наспех, одной рукой, но толку выходило мало, сальники надо било набивать заново, вода плескала по сапогам, проваливалась под настил, заборная труба насоса под настилом то захлебывалась водой, то выла вхолостую. В то время как ноги ломило от холода, по голым перемазанным плечам, по спине тек густой едкий пот: воздух был сперт от раскаленных блоков станции, нечем было дышать.

На свое счастье, Валька укачивался слабо, хотя медики предсказывали ему обратное. С вращающегося кресла на всяких медицинских комиссиях он валился кулем. Стены комнаты, пол и потолок, вертясь, проносились мимо… «Ну куда же вам во флот, молодой человек?» — «Пойду. Ерунда все эти ваши кресла…» — бормотал он, припав к холодной, крашенной зеленой краской, уплывающей стене. Так было, когда он поступал в мореходку, и когда, не поступив, требовал в военкомате, чтобы его послали на флот, и позже… Штормов, уже на корабле, он ждал со страхом. Но оказалось — ничего, только от качки тяжелая боль поселялась в висках и голод мучил — нестерпимый.

Сухари, что оставил ему Шурка, он давно уже сгрыз — разодрав иссохшие нёбо и язык. Крошки еще лежали на деснах. Хотелось пить — и курить, чтобы хоть как-то просветлить отупевшую от бессонницы голову, но пресная вода во флягах давно уже кончилась, а последние крошки табаку скурили… сколько дней назад? Море совершенно одуряюще, однообразно, муторно переворачивалось в наушниках, железная коробка поста, где сидел он, уперевшись ногами в настил и вцепившись в штурвал и пульт станции, валялась так и этак, и летела по «американским горам»… шум в наушниках напоминал детскую игрушку калейдоскоп, только стекляшки в теперешней игрушке были сплошь черные, серые, черно-коричневые, и головная боль была уже до невозможного свирепой… — когда нежной прожилкой, словно ниточка избавления от боли, проступила в дыму безобразно гудящего моря некая осознанность.

И Валька машинально, не вполне отдавая себе отчет, каким-то вновь обретенным инстинктом начал выуживать и вытягивать эту, почти не поддающуюся различению соразмерность в шумах — и понял, что это уже не море, это — тонко жужжа, пропадая в навале грузных волк, где-то далеко, далеко молотили воду винты.