Винты гудели, поскрипывали — и грозили пропасть, потеряться, и Валька, работая вибратором, сопротивляясь уводящей, валящей набок болтанке, отстраивал и отстраивал станцию. Кончики пальцев легко, невесомо лежали на рукоятках, покачивая режимы работы приборов, выбирая на каждую долю секунды оптимальную настройку. Для этой невесомости, летучести движений требовалась большая сила и легкая точность мышц. Сила требовалась, чтобы не замечать качки, тяжелой духоты от разогревшихся блоков, не замечать верчения корабля, не замечать самой станции — и общаться с морем напрямую; кончиками пальцев, висками, полузакрытыми глазами держать дальние винты лодки, более гулкие винты цели и ждать торпедного залпа.

На шее у Вальки висел микрофон. После каждого доклада в динамике внутренней связи звучало спокойное «Есть». Там, наверху, все эти пеленги и скорости ходов соотносились на штурманской карте с неизвестными и, в общем-то, безразличными Вальке данными.

Голос в динамике не вызывал у него никаких мыслей о старпоме, о картах, о полированном дереве и бронзе штурманской рубки, о блещущей никелем и дневным светом ходовой рубке, где мерзнут у открытых окон работающие на локации Димыч и Блондин.

Равномерно и монотонно шепелявили в гудящем море винты.

…Почти неразличимый хлопок.

Залп.

Запела торпеда, и он впился в этот зудящий звук: бешено крутя винтами, она прорывала гудящее море.

Это было то главное, ради чего они дурели здесь от качки, ради чего держал Валька лодку сорок минут.

Волна стукнула в днище, — даже заныло в лопатках.

Корабль сваливало порывом ветра, картушка быстро катилась вправо, и навстречу качению картушки шло пение торпеды…

— Полста семь! Полста пять! Полста три! Полста! Сорок девять!..

Винты торпеды вдруг облегченно, неправильно взвыли.

Валька верхним чутьем почуял, что случилось что-то не то и сейчас он торпеду потеряет… не успев подумать, уже перебросил тумблер в «эхо» и выщелкнул в торпеду, чуть упреждая ее ход, импульс — узкий удар ультразвука.

В яростном набеге эха от волнующегося моря — звонких, нежно звенящих пузырьков и колокольчиков реверберации, — через томительно долгие секунды…

Молчали на мостике.

Ждали результатов залпа в отсеках подводной лодки, на корабле-цели, на торпедных катерах охранения.

Но на мостике «полста третьего» молчали, первыми узнав из выкрика Вальки, что, возможно, настало чрезвычайное происшествие.

…пришел очень слабый, почти недостоверный металлический отзвук, отголосок, прозрачная царапинка в разноцветном и буйном сплетении шума.

— Есть! — сказал Шура.

— Есть, — повторил он, садясь. — Соображаешь.

Больше винтов торпеды не было.

Лодка уходила, меняя глубину и курсы.

Паренек на корабле-цели, видно, взял торпеду и, потеряв, не решился себе в том признаться. Корабль-цель, вскипев винтами на полную мощность, выполнял маневр.

Валька доложил наверх, что винтов торпеды нет, торпеда потеряна и, предположительно, затонула — на таком-то пеленге, такой-то дистанции.

— …Дай, Шура, закурить.

В динамике неразборчивые голоса зазвучали возбужденно, кто-то отдавал команды. Море сразу переполнилось шумом: два, три, четыре торпедных катера понеслись, взбаламучивая, рвя воду винтами, к той точке, где в последний раз слышал Валька торпеду. Снова стукнула волна. Ухнули и начали молотить собственные винты. Лодки уже не было слышно…

— Новиков, — прорычал в динамике Милашкин.

— Есть. Вахтенный гидроакустик матрос Новиков.

— Ты что — в «эхо» ее взял?

— В «эхо», — сказал Валька.

Поправил на шее микрофон и подумал, что сейчас ему вмажут за нарушение инструкции. И правильно. Возбуждение спало, и от огорчения, от окончания работы накатила совершенно невыносимая сонливость. Двенадцать часов вахты…

— Умница. — Фильтр в усилителе связи был отстроен так, что оставлял от голоса Милашкина одно скрипение колесиков. — От имени комбрига — благодарность. Шура! Дай ему минут десять поспать. Я его сейчас в минном полигоне посмотрю.

— Есть, — сказал, наклонившись к микрофону, Шура.

Валька спал на палубе под креслом, сунув под голову сумку противогаза и не слыша ни волны, ни станции, ни команд в динамике, не чувствуя духоты, холода палубы. Он отсыпался на дрожащей и бьющей палубе за прошлую ночь, и за позапрошлую, за напряжение вахт, за усталость и огорчения, за нелепые радости, и ему еще что-то снилось. Спал он целых восемнадцать минут. На девятнадцатой минуте Шурка толкнул его в бок и сунул флягу с водой. Вода была холодной и невкусной. Корабль шел против волны, нос резко приподнимался и падал. Было слышно, как обшивка расшибает волну в брызги. Алая лампа замигала и залилась на тридцать секунд ровным светом. Это значило, что по кораблю грохочут колокола тревоги. Воют трапы. Несутся ребятки, расхватывая противогазы, задраивая иллюминаторы и люки, по боевым постам.

Остатками воды Валька вытер загривок и лоб и, злой, остервенелый спросонья, дернул с крепких плеч голландку. Капли стекали по скулам. Зло утер со лба и губ капли. Надежно, прочно уселся в вертящееся кресло и повязал привычно на вспухшей жилами, погрубевшей шее шнур микрофона:

— ГКП! ГКП! Матрос Новиков вахту принял!

Надежно — с каждым оборотом прошвыривая корабль вперед — молотили, чавкая маслом, на шестистах оборотах дизеля. Море накатывало, звеня, и в стеклянном набеге звука острыми зелеными проколами — на разных дистанциях, вправо, влево, прямо по курсу — вспыхивали сигналы эха от мин.

Входили в полигон.

— …Есть. Есть!

— Смешной парень.

— Злой.

— Азартный… Тошно мне глядеть, как ты стараешься.

— Ты, Степан Андреич… Есть… воспитан в неряшливости радиотехники. Штурманской красоты тебе не понять. На руле! Курс двести шестьдесят два! Последний галс.

— А что Шура, не желает остаться? Ты с ним говорил, что вакансия старшины команды?

— Говорил. И командир говорил. …Есть.

— И что?

— Говорит, очень хочет посмотреть, как трамвай выглядит. Забыл, говорит. …Есть.

— Трамвай, говоришь?

— Все. Дальше чисто.

— Закрывай лавку, старпом. Домой пошли.

— Куда ты торопишься? Все равно Ольга не дежурит.

— А какое сегодня число?.. Да иди ты!

— На руле: право двадцать по компасу!

— Дай ты ему сейчас эту должность. Дай! Пусть домой главстаршиной поедет.

— Мостик! Товарищ командир. Планшет минного полигона завершен!..

«От мест отойти» — команда любимая.

Погасли шкалы, остывали блоки.

Натянул голландку, расправил воротник.

— Пошли! — и Шура без усилий полез наверх, сухие мышцы спины бродили под голландкой.

Наверху был мокрый, вмиг забивший легкие ветер.

Недавно пролетел дождь, вода дрожала на палубе, на надстройках. Как всегда после холодного дождя, видно было далеко, и острова по левому борту казались близкими. Спешила волна.

На крыле мостика стояли, наслаждаясь ветром, старпом и Милашкин. Милашкин смеялся; старпом показал баранкой большого и указательного пальцев: отлично! Валька и сам знал, что нормально отработал.

Зеленов подмигнул в темном портике радиорубки.

Брызги залетали на шкафут.

Мир был свеж. Низкие полосы облаков: влажные синие брюшки. Сизые, белые акварельные размывы. И волна ворчливая, с чернью.

Ветер.

Из гудящего камбуза высунулся Серега, за ним радовался, распахнув полосатый живот, Доктор: желтый зуб под усами… «Пожевать хочешь?» Не, помотал головой Валька. Курить. Предложили на выбор. Глядели на него с доброй усмешкой. И некурящий Иван стоял тут же, блаженно щурясь на вымытый мир.

Курить на влажном, плотно налегающем ветру. Трезветь… Ноющая усталость отпускала. «Штормик придет», — сказал боцман.