– Да-да, как верно, как верно! – Капитолина резко выпрямилась, словно позволив себе чуть-чуть согнуться, она упустила бы что-то важное в услышанной фразе. – Они правы. Я это по себе знаю. А вы?

– Наверное, тоже.

– Меня постоянно что-то тревожит. Казалось бы, нет никаких причин, а вот тревожит и все. Подташнивает, как вы говорите. Ой! – Ее вдруг поразило что-то в его лице.

– Что такое? – Он невольно поднял к лицу ладони.

– Так странно. В вашем лице, вообще в вашем облике постоянно что-то меняется. Раз – и изменилось. Вот вы были один, а теперь – совсем другой. Почему так?

– Вы фантазируете.

– Нет, я никогда не фантазирую.

– Тогда, наверное, свет по-разному падает или что-нибудь в этом роде.

– Не выдумывайте. Никакой не свет.

– В таком случае на мой нынешний облик накладывается… В моем нынешнем облике проступают – просвечивают – черты… не знаю, как объяснить…

– Вы хотите сказать, что в вашей внешности сохранилось что-то от прежней жизни?..

– Примерно так. Не то чтобы сохранилось, но словно бы сходит на меня откуда-то… из прошлого. Я это приписываю влиянию моей сегодняшней необычной встречи.

– С кем же вы встретились? С какой-нибудь знаменитостью?

– Нет, не со Смоктуновским и не с Галиной Вишневской, а…

– С кем, с кем? – От нетерпения услышать ответ Капитолина вся вытянулась в струнку.

– Да будет вам известно, что с нами в одном поезде едет Его Святейшество Далай-лама XIV Тензин Гьяцо. Я это сразу определил по желтым одеяниям сопровождающих его лиц. В официальной программе Далай-ламы Ленинград не значится, но, видимо, ему захотелось посетить этот город частным образом, без заранее составленной программы. И вот представьте себе: я иду по платформе к своему вагону, и тут мне издали почтительно кланяются одетые в желтое монахи – явно из свиты Далай-ламы. Сам Далай-лама уже прошел в вагон, а они задержались, чтобы приветствовать меня.

– Именно вас?

– Да, я сначала тоже подумал, что, быть может, кого-то еще, и даже обернулся, чтобы не ошибиться и не принять себя за другого. Ведь часто бывает, что вы отвечаете на приветствие, адресованное кому-то позади вас, за вашей спиной, и это выглядит очень смешно. Но нет, сзади никого не было, и они приветствовали именно меня. Приветствовали, кланялись мне и улыбались. Тогда я с почтением, но и не без некоторого удивления подошел к ним. Вернее, они не позволили мне пройти лишние два метра и сами устремились мне навстречу. Они заверили меня, что Далай-лама передает мне дружеский привет и самые горячие поздравления. Я спросил, с чем он меня поздравляет. Про себя же подумал, что в моем случае уместнее были бы соболезнования по причине постигшей меня утраты. Но, словно прочитав мои мысли, они ответили: «Какие тут могут быть соболезнования! Поздравляет же с тем, разумеется, что ваш сын удостоен великой милости Бхагавана, то есть Будды. Он ушел в паринирвану – вечную нирвану, воплощающую уровень просветленного сознания, не поддающийся словесному выражению, почему о паринирване и подобает молчать, как мы молчим о высших откровениях духа».

– Так ваш сын не умер?

– По их словам, именно ушел и тем самым доказал, что он великий Бодхисаттва и Благородная личность – Арья пудгала. Небесная Сангха, община таких личностей, для буддиста – истинное прибежище, такое же, как учение Будды и сам Будда. Они сказали, что, согласно их священным книгам, мой сын должен был появиться в определенное время. И не где-нибудь, а в России. Такова воля Ади-Будды – Изначального Будды, посылающего в этот мир прочих будд, коих насчитывается великое множество. Можете себе вообразить, как я был потрясен. Я всего лишь университетский преподаватель – препод, как величают нас студенты. Я талдычу с кафедры о просветлении, о нирване, об измененном сознании, но сам никогда ничего подобного не испытывал. Пытался некоторое время читать мантру, одну из священных формул Алмазной колесницы: «Ом мани падме хум» – «О жемчужина, сияющая в цветке лотоса», и чуть было не довел себя до белой горячки. У меня кружилась голова и дрожали руки. Слава богу, хватило здравого смысла бросить это дело.

– А что же ваш сын?

– Я знал, что мой сын исповедует буддизм. Иногда даже слышал, что он у себя за дверью крутит молитвенный барабан, подаренный ему кем-то побывавшим в Непале, и повторяет: «Ом мани…» и так далее, но я не придавал этому особого значения. Так же, как и его признанию, что он считает своим девизом и главным содержанием собственной жизни сострадание всем страждущим. Что ж, прекрасно, благородно. К этому можно добавить и клятву бодхисаттвы, которую он постоянно повторял. Ну и пусть себе повторяет, думал я, вреда от этого не будет. Ведь это не мешает ему успевать по службе – он числился в каком-то статистическом бюро – и поддерживать идеальный порядок дома. Но я не мог и представить, что он достиг таких высот как верующий буддист, что о нем знают в окружении самого Далай-ламы. Это для меня загадка, непостижимый шифр, как любит выражаться наша Жаннет. Я просил монахов передать Тензину Гьяцо мою нижайшую благодарность за его отношение ко мне и моему сыну. Они дружно закивали, заверяя меня, что непременно передадут. При этом добавили, что Его Святейшество Далай-лама надеется в Ленинграде меня увидеть. Я спросил, когда и куда мне нужно для этого прийти, но они просили не беспокоиться на этот счет: Далай-лама сам разыщет меня. После этого они и вручили мне эту бутылку – как подарок Тензина Гьяцо. «Пейте из нее, угощайте ваших родных, близких и даже ваших попутчиков. Всем вам станет от этого лучше», – сказали они, снова с улыбками поклонились, и на этом мы расстались. Вот такая история… – Герман Прохорович вздохнул, не зная, извиняться ли ему за свой рассказ (оказавшийся, возможно, не слишком удачным) или, наоборот, принимать поздравления.

Капитолина долго не могла опомниться после этого рассказа и во все глаза смотрела на Германа Прохоровича.

– Вы… вы… – Она не могла подобрать слов, чтобы выразить нечто для нее очень важное, что потом уже никогда, может быть, и не выразишь – только здесь и сейчас. – Я готова у вас… полы мыть, стать вашей рабой – я на все готова.

– Благодарю, конечно… но уж полы-то… не надо. – Герман Прохорович был смущен, и ему хотелось, чтобы кто-то вошел и избавил его от необходимости выслушивать подобные признания. Он с опасливой надеждой смотрел на дверь, но затем, словно стряхивая сон, мотнул головой, что-то невнятное промычал и еще раз, но уже совсем по-другому, внятно и отчетливо произнес: – Благодарю.

В это время Жанна, Боб и Добролюбов стояли в тамбуре и курили под стук колес и скрип мотающихся дверей. В темноте ночи, за стеклами вспыхивали далекие зарницы и блуждали неверные огоньки. После дневной жары становилось прохладнее; к тому же по тамбуру гуляли сквозняки, когда кто-нибудь из пассажиров, покачиваясь и держась за стенки, прокладывал путь из вагона-ресторана в свое купе.

Жанна пряталась от сквозняков за спиной мужа, и все равно ее познабливало (может, простудилась?), и она курила больше для того, чтобы согреться. Щелчками пальцев она стряхивала пепел с сигареты, а затем осматривала (инспектировала) отполированные ногти, словно не успела сделать это перед выходом из дома и теперь наверстывала упущенное.

Боб курил мелкими, торопливыми затяжками и использовал как пепельницу откинутую крышечку коробки с сигаретами.

А Добролюбов тем временем о чем-то мечтал, глядя на огоньки и сполохи зарниц и забывая о том, что у него догорала в руках – дотлевала и дотаивала – зажженная сигарета.

– Он ей сейчас нашептывает, кого встретил на платформе, а она, дуреха, млеет от восторга, – сказала Жанна, задержавшись придирчивым взглядом на ногте мизинца, самом длинном и поэтому требующим особого внимания и ухода.

– С чего это ей млеть? – спросил Боб, хотя мог бы и не спрашивать: от этого ничего бы не изменилось.