– Сюда, – пригласил молодой человек.

Под красным знаменем, пришпиленным к стене, тянулся ряд выцветших фотографий.

– В годы войны, – начал сотрудник музея, – локомотивные и ремонтные бригады трудились, не жалея сил, в условиях бомбежек и налетов. Перед вами фотографии из семейного архива Самсоновых. Старший машинист Платон Самсонов и младший машинист Сидор Горев. К сожалению, многие снимки повреждены.

Даню, рассматривающего стенд, не покидала мысль: повредили снимки намеренно. Как еще объяснить, что на каждом из них лицо Сидора Горева было соскоблено или заляпано клеем, в лучшем случае сохранился рот с загнутыми вниз уголками губ? Лишенный лица машинист вызывал мурашки. Он стоял рядом с улыбающимся напарником, как привидение.

Экскурсовод вещал откуда-то издалека, повторяя уже знакомую историю. Даня сосредоточился на фотографии, запечатлевшей Самсонова с супругой. Бабушка дяди Вити была редкой красавицей. За ее плечом маячила голова Горева.

Даня моргнул. Самсонов с супругой моргнули в ответ. Там, в черно-белом мире, Платон Иванович наклонился и галантно поцеловал запястье супруги. А затем покинул кадр, уйдя за его правый край.

Потрясенный, Даня глянул на сотрудника музея. Видит ли он то же самое? Нет, не видит, точно ослеп. Даня снова вперился в стенд. На фото теперь были двое. Судя по зажатой позе, супруге Платона Ивановича вовсе не нравилось оставаться с другом мужа наедине. Она хмурилась. Под царапинами на пленке бесшумно двигались губы Горева. Его рука бесцеремонно схватила женщину за плечо, но Самсонова выпуталась и отвесила нахалу пощечину.

«Я вижу прошлое, – подумал Даня. – Их прошлое! За спиной товарища Горев пытался клеиться к его жене!»

На следующей фотографии Самсоновы позировали у детской кроватки. Позади набычился Горев. Кулаки младшего машиниста сжимались и разжимались, и хотя глаза утонули под чернильной кляксой, Даня понял, что тот смотрит на семейную идиллию с завистью.

Даня не разбирался в любовных треугольниках, но знал одно: домогаться чужой женщины – не по-мужски! Тем более в разгар такой войны!

На третьем снимке был СО. Из трубы валил дым. Луч фонаря пронзал тьму. Вдруг Даня будто нырнул в кабину. Платон Самсонов управлял поездом и не видел младшего машиниста, подкрадывающегося сзади.

– Нет! – воскликнул Даня. Экскурсовод продолжал говорить о подвигах железнодорожников, значит, кричал Даня лишь в своей голове. – У него нож, берегитесь!

Платон Иванович словно услышал Даню сквозь десятилетия. Он начал поворачиваться. Нож подло ударил в спину. Платон Иванович упал, а Горев повернул заштрихованное лицо к зрителю этой ужасной сцены, случившейся давным-давно. Холодный пот выступил на Даниных висках.

– Теперь твоя семья достанется мне! – отчетливо произнес человечек с фотографии.

И сразу после этого белая вспышка озарила кабину, лопнуло стекло, осколки накрыли убийцу.

Даня зажал ладонью рот, чтобы не закричать по-настоящему. В дыму кто-то поднимался. Платон Иванович был жив, он вцепился в рычаг…

– И посмертно награждены орденами Красного Знамени, – закончил экскурсовод.

Фотографии больше не двигались. Даня попятился, кинулся прочь из зала, но потом вернулся и поблагодарил за лекцию.

– Какая-то чудная молодежь пошла, – произнес сотрудник музея, поправляя очки.

Опавшие березовые сережки шевелились от ветра. Даня представил, что это червяки копошатся на асфальте, и поежился. А когда Валик, подкравшись сзади, хлопнул его по спине, Даня подпрыгнул и чуть язык не прикусил.

– Да ну тебя!

– Прости, не сдержался. – Валик грыз баранку. – Будешь?

– Нет аппетита. – Даня покосился на деревянное здание музея.

– Зря, исхудал весь. Так у бабушки не гостят. – Валик посмотрел на музей сквозь баранку. – Не встретил ты там моего самурая?

– Самурая – нет. Кое-что другое.

– Я весь внимание. – Валик хрустнул баранкой.

Даня рассказал обо всем, от беседы с дядей Витей до черно-белого представления в экспозиционном зале. Мимо шли по самым обыкновенным делам самые обыкновенные жители Балябино. Услышь они Даню, подумали бы, что он пересказывает сюжет страшного фильма.

История про ожившие фотографии не особо потрясла Валика, так, заставила перестать жевать, слегка приподнять брови и присвистнуть. Паранормальное плотно входило в жизнь двенадцатилетних мальчишек. Глядишь, скоро станет чем-то обыденным.

– Вот оно что, – очень по-взрослому покивал Валик. – Классика, у варягов таких историй было полно. Любовь сводит с ума, мужик. Любовь и месть.

– Месть? За что, за дружбу? – Даня не понимал.

– За то, что красавица досталась Самсонову. Горев любил его супругу, понимаешь?

– Нет, не любил. Это не любовь. – Даня насупился. – Он хотел забрать его жизнь, присвоить жену и ребенка. Он был подлецом, а его наградили посмертно.

– Хороша награда! Стать крабо-жабо-муравьедом!

Даня согласился, что судьба незавидная.

– Теперь мы в курсе, – сказал он. – Это Горев. Был уродлив внутри, стал – снаружи. Обитает там, где и погиб – в СО.

– Хоть повесть пиши! – сказал Валик. – Паровой замок с привидениями!

Даня пропустил реплику мимо ушей. Он рассуждал:

– Горев не заполучил при жизни того, о чем мечтал, и после смерти пытается наверстать. Ты был прав, он охотится за мной, поскольку думает, что я – потомок Самсонова. Замена тому малышу, который вырос и стал папой дяди Вити.

Даня представил себя, укутанного в пеленки, с соской во рту, в черной коляске, похожей на угольный тендер, и как над ним воркует крабо-жабо-муравьед. Даню передернуло. Валик одарил его сочувствующим взглядом.

– Все равно не сходится, – цокнул языком Валик. – Почему крабо-жабо-муравьед появился только сейчас?

– Потому что я приехал в Балябино, – предположил Даня. – Своих детей у дяди Вити нет, но теперь у него есть я – технически, продолжение рода.

– А почему его призрак сразу не пришел за сыном Самсонова? Почему не терроризировал дядю Витю, когда тот был маленьким?

– Не знаю, – поник Даня.

– Тут что-то еще. – Валик погладил свой живот. – Идем в магазин, сложно думать на голодный желудок.

В продуктовом Валик основательно затарился пастилой, эклерами и безе. Мальчики уселись на нагретую солнцем бетонную плиту. Вечерело, спала жара, и ветер приятно обдувал щеки.

– Что-то еще, – бормотал Валик. – Какой-то пинок под зад, который поднял Горева из могилы.

– Вроде чего?

– Ну, например, в локомотив могли просочиться токсичные отходы… ударить молния… или какой-нибудь колдун совершил жертвоприношение… разные варианты.

– И что, – спросил Даня, – била в него в последнее время молния? Проливались на площади отходы? Совершались ритуалы?

– Ничего из этого. – Валик проглотил эклер целиком. – Это я так… мозговой штурм…

Даня выпрямился, почувствовав, как в голове наклевывается очень важная мысль, прям-таки увидел задрожавший поплавок. Но мысль сорвалась с крючка. По улице, поднимая столбы пыли, проехал жигуль с папой Валика за рулем. Следом семенили бородач из «Орландины» и работник музея, проводивший для Дани экскурсию.

– Пойдем-ка. – Валик отряхнулся.

Возле калитки, у которой Даня вчера рвал сливы для профессора Черныша, собралось человек пятнадцать. Балябинцы перешептывались, привставали на цыпочки, вглядываясь во двор. Здесь же припарковался автомобиль участкового.

– Дяденька. – Валик подергал бородача за рукав тельняшки. – А что стряслось-то?

– Говорят, кто-то похитил бабу Шуру.

Даня вспомнил: баба Шура – глухая смотрительница музея.

В круг соседей вышла дородная женщина с Гусейном на руках. Пока она говорила, Гусейн болтал перепончатыми лапками, вытягивал шею и пытался кого-нибудь цапнуть, а женщина гладила его по спине.