– Стой, – тихо произнес Глеб. – На выход. Быстро.

Моргнула лампа и сразу погасла. Входная дверь со скрипом и лязгом закрылась. Что-то зазвенело там, где были трубы. Раздался шорох и треск, зачмокало.

Глеб почувствовал, как подкосились ноги, он сделал усилие и не стал оборачиваться, пошел к двери. Свет фонаря ткнулся в ржавое железо, за которым должен был следить дворник. Какого хрена? Глеб ударил кулаком. От страха он совсем обессилел и удар вышел слабым.

– Открой, – вместо крика вырвался сдавленный хрип. – Открывай, сволочь, – последнее слово он простонал. Но что-то подсказывало, что дворник его не слышит. Для него, должно быть, дверь открыта.

За поворотом чавкало, трещала и лопалась ткань.

Стиснув зубы, Глеб прижался лбом к холодной двери. Медленно повернул голову, но луч фонаря не поднимал. Слишком страшно было осветить поворот.

Он не сразу понял, что звуки стихли.

Пока Олечка варит, мать сыта. Она ведь должна была сдохнуть, отравы хватило бы на крысиную армию. По-прежнему тихо. Глеб постарался унять бешено колотящееся сердце. В прошлый раз его спас звонок Лизы, развеял морок, и дверь удалось открыть. Трясущейся рукой Глеб вытащил телефон, попытался разблокировать экран, получилось только с третьей попытки.

Зашуршало совсем рядом. Глеб вскинулся, телефон с гулким стуком упал на бетон. В мертвенном свете фонаря стояла фигура. Серая, иссохшая плоть обтягивала сухожилия. Остро топорщились кости. Две длинные, похожие на пустые мятые мешки, груди свесились до живота. Покрытая струпьями кожа отслаивалась и облетала. Рот твари был перемазан кровью, с нижней губы свисал белесый ошметок. В пустых бельмах глазниц читался звериный голод.

Глеб задрожал, а мать Олечки, шаркая босыми ногами, приблизилась. От нее пахло свежей кровью и немного аммиаком. Глеб даже не вскрикнул, когда острые когти разорвали рубашку и впились в живот. Тело совсем перестало слушаться. Он сполз по стене.

Посветлело. Сквозь чавканье и урчание прорвались громкие крики и вопли на улице, но Глебу было уже все равно.

Красное табло «пристегнуть ремни» мигало в темноте. Самолет начало трясти и тянуть на левый борт.

Толчок. Посыпались сумки, разревелся младенец. Кого-то стошнило. Я вцепилась в подлокотники еще сильнее. Поможет ли это?

Я сидела в самом хвосте самолета, старуха на соседнем сидении молилась.

Что под нами? Океан? Иллюминаторы зияли черными дырами.

– Сохраняйте спокойствие, сохраняйте…

Слова стюардессы заглушил рев двигателей. Люди закричали.

Меня охватил… стыд.

Все эти бесполезные дни, суицидальные мысли.

За что мне стыдно? За них? Или за дикое желание выжить?

Страх очистил от всего.

Жить! Жить! Жить!

Я почему-то вспомнила бабушку.

Боже, прости меня за все эти мысли, прости.

Новый толчок. Тело рвануло вперед. Ремень врезался в живот.

Я стукнулась головой о переднее сиденье.

Подлокотники не помогли. Меня сорвало, как тряпичную куклу и тут же вдавило обратно в кресло.

Выпали маски, взвыла сирена.

И крики, крики…

Я хочу жить, как я хочу жить. Пожалуйста, пожалуйста!

Но следующий толчок оглушил.

Я проснулась от собственного крика.

Я в кровати. О, Боже, я в кровати!

Руки тряслись. Волосы прилипли к потным щекам.

Вдох-выдох. Вдох…

Я откинула мокрые простыни, и на трясущихся ногах помчалась в ванную.

Что с тобой стало?

Из грязного зеркала смотрели два испуганных черных глаза. В тусклом люминесцентном свете бледная кожа отдавала зеленым. Или она и правда позеленела?

Круги под глазами, набухшие вены. Я умираю?

Руки затряслись еще сильнее. Я открыла шкафчик за зеркалом и достала таблетницу.

Кто придумывает эти мелкие заклепки? Как старики должны добывать себе лекарства?

Наконец, целая горсть таблеток высыпалась на ладонь.

Их вес уже успокаивал. Благослови того, кто придумал делать деньги на лекарственных препаратах.

Я отправила таблетки в рот и запила водой из-под крана.

Противотревожное, антидепрессант, противосудорожное и антиаритмическое.

Полный набор человека, пережившего авиакатастрофу.

Я присела на край ванной. Как говорил доктор Престен? Заземляемся. Ледяной шершавый пол, босые ноги, холодная ванная под задницей. Дурацкая лампа мерцает. Надо ее поменять.

«Пристегните ремни».

Я тряхнула головой и снова встретилась взглядом с зеркалом.

Во мне мало индейского, я больше похожа на белокожего отца, но эти горящие черные глаза выдают меня с потрохами. Глаза мамы, глаза бабушки, глаза шайенов.

И мамины волосы. Длинные и черные.

Серые предрассветные сумерки наполняли квартиру. Но я не стала включать свет. Так спокойнее.

Да и квартира настолько крохотная, что руки выучили ее наизусть.

Тремор утих. Я заварила чай, но аппетита не было совсем. То ли от таблеток, то ли от тревоги. А скорее всего, и от того, и от другого. Я и до катастрофы выживала почти на одном кофе, а теперь…

Даже в сумраке на черном пластике кофемашины виден слой пыли. Кофе мне нельзя – начнутся панические атаки.

Вот такой достойный выживший. Герой.

Неужели среди 124 пассажиров достойна жизни оказалась только я?

В этом мире нет ни логики, ни справедливости.

Чай оказался омерзительно крепким. Я насыпала немного сахара, но не нашла ни одной чистой ложки в груде грязной посуды у раковины. На помощь пришла китайская палочка из вчерашнего засохшего вока. Иногда мне кажется, что мусор разрастется по квартире и поглотит меня спящую. Так и найдет свой конец «чудом выжившая из Миннесоты».

Я помешала сахар обратным концом палочки и села за хлипкий столик у окна.

Стекло было грязное, подоконник завален пыльными книгами, цветок окончательно засох.

И все же… Вид за окном успокаивал.

Сент-Пол просыпался.

Тускнели фонари, неспешно проезжали первые машины, на горизонте розовело небо.

Я снимала квартиру на шестом этаже, что для даунтауна достаточно высоко, так что я могла себе позволить такую роскошь, как кусочек предрассветного горизонта.

А если подняться на девятый этаж и выйти на крышу, то можно увидеть восточную часть города, разделенную огромной темной рекой Миссисипи.

Раньше я любила сидеть на крыше, любоваться городом и предаваться мечтам. Такое чувство, будто я борюсь за эту жизнь, чтобы спокойно помечтать.

Перед выходом из дома, я сунула в карман старой вязаной кофты таблетницу и накинула на шею амулет. Резной брусочек кедра с маленьким пером на кожаном шнурке. Его когда-то сделала для меня бабушка. Она говорила, что амулет поможет преодолеть невзгоды.

Прости, бабушка, но таблетки пока помогают куда лучше.

На улице было свежо, асфальт намок. Видимо, ночью прошел дождь. Я всегда любила сентябрь. Лето в Минессоте ужасно жаркое и душное. Все эти индустриальные застройки из кирпича и бетона покрываются ржавой пылью и потеют в ожидании дождя.

В резервации, в Монтане, мне казалась ужасно привлекательной жизнь в городе хайвеев и театров. Я смотрела фильмы о студенческой жизни, воображала себя редактором местной газеты, а в будущем и работником какого-нибудь книжного издательства или даже писателем…

В те времена я безумно радовалась переезду, общежитию, городу. Думала, что вырваться из резервации – это самое сложное. Но со временем понимаешь, что сложно не переехать, а найти в этом городе себя. Будто призрак наполненной жизни ходит по тем же улицам, но тебе остается лишь слышать эхо его смеха.

Как оказалось, филологический факультет дает кое-какое знание английской литературы и два пути развития – учителем и официанткой.

Поработав и тем, и другим, я нашла свое пристанище в книжном магазине на Седьмой западной улице. Вот так. Лауреат Нобелевской премии по физике погиб, а я выжила, чтобы продавать детективы в дешевых переплетах и протирать полки от пыли.