Косматые пряди, о перспективе избавления от которых не хотелось задумываться даже, спадали к глазам, создавая прекрасную завесу от посторонних взглядов. Со стороны наверняка могло показаться, что Агата дремала; наверное, так оно и было, потому как за всё время их пути никто и пальцем не тронул. И это играло на руку, позволяло исподтишка наблюдать и оставаться при том будто бы незаметной.

Володя сидел впереди и позволял удобно упираться коленями в собственную спину, что делалось с огромным рвением. Слева, буквально в паре десятков сантиметров – что-то писавший в блокнот карандашом Кравцов. А сам Ильнар, по-прежнему горланивший во всю глотку, удобно расположился рядом с ним и изучал проплывавшие по небу кучевые облака. Погода не радовала, но наблюдать за ней не хотелось, потому и сидела Агата, скрючившись и не шевелившись.

Раскол в группе стал окончательным. В том не осталось никаких сомнений. Пусть редкие, но всё же разговоры со вчерашнего вечера прекратились окончательно, их вытеснила гнетущая тишина с редкими командами, которые выполнялись в совершенном безмолвии. Даже Володя устал бороться. Больше молчал и совсем не пытался улыбаться.

Она уйдёт. Потому что другого выхода не было.

На поверку Агата оказалась намного слабее, чем думалось раньше. И рухнуло всё – напускное упрямство, нежелание отступать, уверенность в собственных силах. Всё рухнуло, когда снаряды падали в паре десятков метров.

Ильнар затянул какую-то песню про командиров и нелёгкую долю.

– Сейчас допоёшься, – из люка тут же показалась голова. Сергей Павлович, впрочем, смотрел беззлобно и голосом давал понять, что опасаться сказанного всерьёз не следовало. А глядевшая украдкой Агата медленно распрямилась, разминая затёкшие плечи. Бушлат упал, прохладный ветер сразу же проник под лёгонькую ветровку и свитер, вызвав колкие мурашки.

Отчего-то было не по себе. Но объяснения тому не находилось: все выглядели спокойными, даже относительно бодрыми, а чувство тревоги не покидало со вчерашнего дня. Только сейчас оно скреблось на подкорке как-то по-особенному настойчиво. И терпкая горечь, образовывавшаяся на языке, никак покоя не давала.

Тряхнув головой, Агата разжала челюсти: она так глубоко задумалась, что даже не заметила, как прокусила щёку. Нащупав кончиком языка ранку, поморщилась от едкого привкуса крови и сглотнула.

Воздух здесь был свежим, хотя бои прекратились совсем недавно – меньше двух недель прошло, как говорили. И деревня, в которую они направлялись, постепенно возвращалась к более или менее мирной жизни. Эту самую жизнь и собирались снимать.

Раньше война казалась чем-то фантастическим и очень, очень далёким. Прикоснуться к ней было даже интересно в каком-то смысле, любопытно взглянуть не через художественные фильмы или рассказы ветеранов. Вот только сейчас, когда война приняла в свои объятия, обдала холодом могильным и дала вдохнуть трупного запаха полной грудью, показала во всей красе свои деяния, Агата об одном лишь думать могла относительно трезво.

Как дорого заплатила бы за неведение?

Вся ночь прошла в бесплодных попытках хотя бы задремать. Стоило только закрыть глаза, как мальчишка начинал тянуть к ней переломленную ручку и смотреть так умоляюще, что внутри всё разрывалось на мелкие кусочки. И Агата вновь и вновь под одеялом ворочалась, сминая постель в бесформенный ком. Без устали пялилась то в потолок, то в обклеенные персиковыми обоями стены, чувствуя, как глухо стучало о рёбра сердце. И вновь кусала едва ли начинавшие затягиваться губы, чуть не лоскутами снимая с них кожу. В зеркало не смотрела принципиально – боялась увидеть другого человека. В ванной старательно отворачивалась от собственного отражения, опускала голову как можно ниже и на одно лишь надеялась: однажды силы принять правду всё-таки найдутся.

Ильнар прочистил горло, вытащил из нагрудного кармана помятую пачку и коробок. Чиркнула спичка, по воздуху лёгкими кольцами поплыл горький сизый дым.

Подтянувшись, Агата осторожно заглянула Вовке через плечо, легонько прижавшись подбородком к куртке: тот ковырял пальцем тёмно-зелёную обшивку, глядя куда-то в одну точку, и повернул голову, отозвавшись на прикосновение. Щетина царапнула висок, вызвав подобие кривой и слабой улыбки. Устроив голову поудобнее, на лопатке, глянула влево.

Сергей Павлович по-прежнему показывался из люка только по шею и внимательно изучал исписанную страницу Денисова блокнота, едва заметно шевеля при этом губами. Сам же Кравцов сидел в прежней позе: скрестив ноги и опершись локтем о колено. Только вот смотрел теперь не на собственноручно написанные слова.

На неё смотрел.

Не в глаза и не на лицо, а куда-то в плечо; сначала могло даже показаться, что взгляд этот вообще мимо проходил и в пустоту устремлялся. Но отчего-то Агата чётко и сразу сумела понять, что истина не совсем такова. И напряглась, вглядевшись в тёмные глаза, но ничего не сумев в них различить. Совсем ничего, ни единой эмоции, которую можно бы уловить. А зачем вообще искала, не знала и сама.

Интересно, у неё-то взгляд какой теперь?

Картинно крякнув, Ильнар принял вертикальное положение и покачался из стороны в сторону, разминаясь – ну точно китайский болванчик. Вытащил изо рта сигарету и с наслаждением, отразившимся на лице, не спеша выдохнул дым. Проследил за его медленным полётом и чему-то легонько усмехнулся.

Агата едва ли сумела почувствовать, как приподнялся уголок её рта, и уже отвернулась, когда раздался громкий одиночный хлопок. А затем – целая очередь выстрелов, чья-то громкая ругань и крик. Должно быть, её собственный.

Рухнувший на спину Ильнар задёргался, из правой глазницы его буйным потоком потекло, пульсируя, что-то густое. Свист пуль, частые хлопки, визг, который слышался откуда-то со стороны – в одночасье смешалось всё. Перед глазами – лишь обезображенное ужасом лицо и тянувшиеся к нему руки, словно желавшие закрыть, спрятать…

Последнее, что помнит Агата – тяжесть упавшего на неё мужского тела, что-то вязкое и тёплое, пропитывающее тонкий свитер, и чувство падения.

Смех – словно сотни маленьких колокольчиков – звенит совсем рядом. Маруська всегда смеётся только так – заразительно и легко. Он уже знает этот смех. Он к нему привык. В любой иной ситуации непременно поддержал бы эту радость. Хотя бы смешком, хотя бы улыбкой.

Но что-то не так.

В нос бьёт запах жжёного пластика и чего-то металлического, очень тяжёлого. Смрад проникает внутрь, наполняет лёгкие, и тошнота подступает к самому горлу, но почему-то позывы лишь крутят внутренности. Под ногами – песок. Его всегда слишком много, он горячий, пахнет пылью и спёкшейся кровью и постоянно налипает на сапоги.

Медленно Денис поднимает голову.

Маруська привычным движением поправляет выбившиеся из-под белой косынки светлые пряди и вопросительно пожимает плечами, лишь на миг позволяя улыбке исчезнуть с губ. На её тонкой шее – такие обычно называют лебедиными, – аккуратный и очень отчётливый тёмно-сиреневый след, ободом опоясывающий и уходящий назад, к спине. Но её словно не заботит эта глубокая отметина.

Денис отрывает взгляд от шеи и смотрит Маруське за спину. Сердце делает кульбит.

Лёша.

В первое мгновение появляется желание окликнуть его, подойти, но ноги словно свинцом налиты, и всё, что остаётся – лишь смотреть. И он смотрит, борясь с желанием согнуться пополам в приступе рвоты. В смраде всё чётче различается запах палёного мяса, он дурманит, заставляет тело биться в конвульсиях. И Денис сам не замечает, как начинает дрожать с каждым мгновением всё сильнее, словно в лихорадке.

Лёша стоит позади Маруськи, как будто специально на расстоянии держась, и стеклянными глазами смотрит на Дениса, не отрываясь. Губы его синеют, дрожат, а лицо становится землистым. По виску медленно стекает что-то бурое.

И тут Денис понимает.