Силард, оставаясь сторонним наблюдателем, язвительно назвал свидетельство Оппенгеймера «произведением искусства… Он выступил таким образом, что присутствующие конгрессмены вообразили, будто он поддерживает законопроект, а присутствующие физики — что он против него». Нью-йоркская газета левого толка «Пи-Эм» сообщила, что Оппенгеймер атаковал законопроект «рикошетом».
У Фрэнка Оппенгеймера возник спор с братом. Фрэнк, активист ALAS, считал, что настало время выходить на публику и просвещать граждан о необходимости международного контроля. «А брат говорил, что для этого нет времени, — вспоминал Фрэнк, — он был вхож в вашингтонские кулуары, видел, что все пришло в движение, и считал, что сможет изменить ход событий изнутри». Возможно, Роберт пошел на просчитанный риск, надеясь, что его авторитет и знакомства убедят администрацию Трумэна сделать качественный скачок к международному контролю, причем ему было все равно, под чьим управлением это произойдет — гражданских или военных. Или же просто не мог заставить себя отстаивать политику, способную сделать его в глазах администрации аутсайдером и «возмутителем спокойствия». Он не собирался уходить со сцены во время первого же акта драмы атомного века.
У Роберта Уилсона лопнуло терпение, он переписал засекреченный «документ» ALAS и отправил его по почте в «Нью-Йорк таймс», которая немедленно опубликовала его на первой полосе. «Отправка почтой представляла собой серьезное нарушение режима секретности, — писал потом Уилсон. — Для меня этот поступок был объявлением независимости от наших руководителей в Лос-Аламосе, хотя я и не перестал их уважать. И все-таки я выучил урок: лучшие и умнейшие, получив власть, нередко оказываются в плену других соображений, и на них не всегда можно положиться».
По мере роста сопротивления законопроекту Мэя — Джонсона со стороны ученых вне Лос-Аламоса члены ALAS тоже начали задумываться. Виктор Вайскопф посоветовал коллегам по исполнительному комитету «более критично изучить предложения Оппи». В течение месяца ALAS порвала с Оппенгеймером и начала мобилизацию сил против законопроекта. Уильяма Хигинботэма отрядили в Вашингтон с инструкциями организовать кампанию протеста. Против нового закона выступили Силард и другие ученые. Их горячая агитация вскоре попала на первые полосы газет и журналов страны. Это был настоящий бунт, и он увенчался успехом.
К удивлению многих в Вашингтоне, энергичное выступление ученых заставило администрацию отозвать законопроект Мэя — Джонсона. Сенатор от Коннектикута Брайен Макмахон выдвинул новый законопроект взамен старого, предлагающий передать управление политикой в области атомной энергии чисто гражданскому органу — Комиссии по атомной энергии (КАЭ). Однако к тому времени, когда Трумэн утвердил законопроект 1 августа 1946 года, в него внесли столько поправок, что многие из «движения ученых-атомщиков» усомнились — не достигли ли они пирровой победы? Закон, в частности, содержал положения, обязывающие работающих в области ядерной физики ученых соблюдать намного более жесткий режим секретности, чем в Лос-Аламосе. Поэтому, хотя многие из соратников Оппенгеймера, включая его собственного брата, были неприятно удивлены поддержкой Оппи законопроекта Мэя — Джонсона, никто не обижался на него слишком долго. Двойственное отношение Роберта к этому вопросу нашло свое оправдание. Хотя он не бросил вызов пентагоновскому плану, все же правильно рассудил: главная проблема заключалась в учреждении эффективного механизма международного контроля за производством атомных бомб.
Оппенгеймер официально ушел с поста директора лаборатории Лос-Аламос в разгар дебатов в конгрессе. 16 октября 1945 года проводить своего руководителя на церемонию награждения собрались тысячи человек, фактически все население поселка на «холме». Оппенгеймеру был сорок один год. Дороти Маккиббин поздоровалась с Опье перед тем, как он поднялся на сцену для прощальной речи. Он не заготовил текста выступления, и Маккиббин заметила, что у него «затуманились глаза, как всегда бывало, когда он глубоко задумывался. Потом до меня дошло, что в этот момент Роберт готовил в уме свою благодарственную речь». Через несколько минут Оппенгеймер, сидевший за столом на сцене под палящими лучами южного солнца, поднялся, чтобы получить из рук генерала Гровса почетную грамоту. Говоря низким, тихим голосом, Роберт высказал надежду, что в будущем все, кто был связан с работой в лаборатории, смогут с гордостью смотреть в прошлое. Однако он тут же напомнил: «Сегодня эту гордость омрачает глубокая озабоченность. Если атомные бомбы как новое оружие войдут в арсеналы воюющего мира или арсеналы стран, готовящихся к войне, то наступит время, когда человечество проклянет названия Лос-Аламос и Хиросима».
Он продолжал: «Люди мира должны объединиться, или они погибнут. Эти слова написаны войной, так сильно разорившей Землю. Атомная бомба повторила их по слогам для всех, чтобы стало понятно. Их произносили другие люди в другие времена, говоря о другом оружии. К ним не прислушались. Есть такие, кто ложно понял историю и утверждает, что и сегодня такие разговоры бесполезны. Не нам в это верить. Через нашу работу мы привержены… привержены миру единства перед этой общей опасностью — во имя закона и человечности».
Эти слова, несмотря на загадочную поддержку Оппенгеймером законопроекта Мэя — Джонсона, обнадежили многих на «холме», дав понять, что он по-прежнему «свой». «В тот день он был одним из нас, — писал один из обитателей Лос-Аламоса. — Он выступал перед нами и для нас».
Вместе с ним на сцене сидел Роберт Г. Спраул, ректор Калифорнийского университета в Беркли. Ошеломленного этими твердыми словами ректора еще более смутили разговоры в перерыве между выступлениями. Спраул приехал, надеясь завлечь Оппенгеймера обратно в Беркли. Он знал о недовольстве Оппи. 29 сентября физик написал, что пока еще ничего не решил насчет своего будущего. Несколько других учебных заведений предложили ему пожизненную должность профессора с зарплатой в два-три раза больше той, что предлагали в Беркли. Несмотря на многолетнюю работу в Беркли, сказал Оппи, ему известно, что «университет испытывает определенную неуверенность в связи с тем, что он считает моими прошлыми прегрешениями». Под «прегрешениями» Оппи имел в виду недовольство ректора его политической деятельностью в поддержку учительского профсоюза. Было бы неправильно с его стороны, писал Оппенгеймер, возвращаться в Беркли, если университет и кафедра физики не очень-то хотят его видеть. И «было бы неправильно возвращаться на зарплату, несоизмеримую с зарплатами других учреждений».
Спраул, упертый консерватор, всегда считал Оппенгеймера возмутителем спокойствия и потому не сразу принял предложение Лоуренса удвоить зарплату Оппи. Лоуренс доказывал, что, «сколько бы мы ни платили профессору Оппенгеймеру, это ровным счетом ничего не значит, потому что правительство в случае, если Оппенгеймер будет работать у нас, предоставит нам такие суммы, что размер его зарплаты потеряет значение». Спраул неохотно согласился. Но теперь, когда оба они сидели на сцене и обсуждали все тот же вопрос, Оппенгеймер отмахнулся от предложения, в сущности, повторив то, о чем говорил в своем письме: он сознает, что сам Спраул и сотрудники кафедры физики не в восторге от его возвращения «из-за его тяжелого характера и опрометчивых суждений». Он внезапно информировал Спраула, что решил преподавать в Калтехе, при этом попросив продлить академический отпуск, то есть оставляя дверь открытой для последующего возвращения в Беркли. Уязвленный тоном разговора, Спраул все же счел необходимым выполнить просьбу Оппи.
Поведение Оппенгеймера говорит о том, что он не был уверен, как поступить, но уверен, что этот поступок должен быть значительным. Отчасти ему хотелось воспроизвести то доброе время, которое он провел в Беркли. С другой стороны, он уже привык к своему послевоенному положению и хотел большего. На время он вышел из запутанной ситуации, отказавшись от предложений из Гарварда и Колумбийского университета в пользу Калтеха. Он мог оставаться в Калтехе, не исключая возвращения в Беркли. Тем временем он тратил целые дни, летая на турбовинтовых самолетах в Вашингтон и обратно.
