Восемнадцатого октября, всего через день после церемонии награждения в Лос-Аламосе, Оппенгеймер был опять в Вашингтоне на конференции в отеле «Статлер». Он в жестких выражениях обрисовал шестерке сенаторов опасность, которой могло обернуться для страны обладание атомной бомбой. На конференции присутствовал в том числе Генри Э. Уоллес, вице-президент во время третьего срока Рузвельта (с 1941 по 1945 год), занимавший в администрации Трумэна пост министра торговли. Воспользовавшись случаем, Оппенгеймер подошел к Уоллесу и попросил его о разговоре с глазу на глаз. Уоллес предложил прогуляться вместе следующим утром.

Сопровождая бывшего вице-президента по центру Вашингтона до министерства торговли, Оппи высказал глубочайшие опасения по поводу бомбы. Он в нескольких чертах обрисовал опасность проводимой администрацией политики. После встречи Уоллес написал в дневнике: «Я никогда прежде не видел человека в таком нервном состоянии, как у Оппенгеймера. Он, похоже, уверовал, что все человечество стоит перед непосредственной угрозой гибели». Оппи горько посетовал, что госсекретарь Бирнс «полагает, будто мы можем размахивать бомбой, как пистолетом, чтобы получить желаемое в международной дипломатии». Оппенгеймер твердо заявил, что из этого ничего не выйдет. «Он говорил: русские — гордые люди, у них есть хорошие физики и обширные ресурсы. Возможно, им придется снизить уровень жизни, но они все пустят в ход, лишь бы как можно быстрее получить побольше атомных бомб. Он полагает, что ошибочная оценка ситуации в Потсдаме подготовила почву для будущего массового убийства десятков, если не сотен миллионов невинных людей».

Оппенгеймер признался Уоллесу, что еще прошлой весной, задолго до испытания «Тринити», многие ученые были «невероятно озабочены» возможной войной с Россией. Он надеялся, что администрация Рузвельта работает над планом переговоров с Советами о бомбе. Этот план, как он подозревал, был сорван отказом англичан. Оппенгеймер тем не менее назвал позицию Стимсона «достойной государственного деятеля» и одобрительно отозвался о памятной записке военного министра президенту Трумэну от 11 сентября, в которой Стимсон «выступил за передачу России… промышленного ноу-хау, а также научной информации». Уоллес прервал собеседника, заметив, что взгляды Стимсона никогда не обсуждались на заседаниях кабинета. Заметно огорченный таким известием, Оппенгеймер сказал, что ученые в Нью-Мексико полностью пали духом: «…сейчас они только и думают, что о социально-экономических последствиях бомбы».

Оппи спросил, был бы толк от его встречи с президентом? Уоллес предложил попробовать добиться аудиенции через нового военного министра Роберта П. Паттерсона. На этом они расстались. После встречи Уоллес написал в дневнике: «Сознание своей вины учеными, создавшими атомную бомбу, — одно из самых удивительных явлений, которое я когда-либо наблюдал».

Шесть дней спустя в 10.30 утра 25 октября 1945 года Оппенгеймера провели в Овальный кабинет. Трумэну, естественно, было любопытно встретиться со знаменитым физиком, о котором он понаслышке знал как о красноречивой и харизматичной фигуре. В кабинете находились всего трое человек. Военный министр Паттерсон представил Оппенгеймера президенту. Согласно одному свидетельству, Трумэн первым начал разговор и попросил Оппенгеймера помочь конгрессу принять законопроект Мэя — Джонсона, дающий военным полный контроль над атомной энергией. «Сначала надо определиться с национальной задачей, — сказал Трумэн, — а потом уж с международной». Оппенгеймер после неуютно долгой паузы прерывающимся голосом ответил: «Вероятно, сначала лучше было бы определиться с международной задачей». Он, конечно, имел в виду, что прежде всего требовалось остановить расползание атомного оружия, поставив под международный контроль всю атомную технологию. В ходе беседы Трумэн вдруг спросил, когда, на взгляд Оппенгеймера, русские разработают свою атомную бомбу. На ответ Оппенгеймера «я не знаю», Трумэн самоуверенно заявил: «Никогда».

Подобное легкомыслие лишь показало Оппенгеймеру ограниченность Трумэна. «Явное недопонимание укололо ученого в самое сердце», — вспоминал потом Хигинботэм. В свою очередь, Трумэну, человеку, привыкшему прятать свои сомнения за показной демонстрацией решительности, Оппенгеймер показался безумно робким, невразумительным и унылым. Почувствовав наконец, что президент не разделяет смертельной серьезности его доводов, Оппенгеймер нервно заломил руки и пробормотал еще одно достойное сожаления замечание, какие частенько делал в цейтноте. «Господин президент, — тихо произнес он, — мне кажется, что мои руки запачканы кровью».

Эти слова вывели Трумэна из себя. Он потом сообщил Дэвиду Лилиенталю: «Я сказал ему, что кровь — на моих руках, так что не ему об этом беспокоиться». С годами Трумэн приукрасил историю. Согласно другим источникам, он якобы заявил: «Ничего, вода все смоет». Еще по одной версии он протянул Оппенгеймеру свой носовой платок со словами: «Вот, не хотите ли вытереть?»

После этого обмена репликами наступила неловкая тишина. Трумэн поднялся, давая знак, что аудиенция закончена. Они пожали друг другу руки, и президент якобы сказал: «Не волнуйтесь, мы что-нибудь придумаем, а вы нам поможете».

После этого Трумэн внятно пробормотал: «Руки у него в крови, черт возьми, да у меня они в крови в два раза больше. Что теперь, ходить и хныкать?» Позднее Трумэн сказал Ачесону: «Я никогда больше не желаю видеть этого сукина сына в своем кабинете». В мае 1946 года, все еще не забыв о встрече, Трумэн в письме Ачесону назвал Оппенгеймера «плаксивым ученым», явившимся «в мой кабинет пять-шесть месяцев назад и сидевшим там, заламывая руки и утверждая, что они якобы в крови, потому что он открыл атомную энергию».

В самый важный момент самообладание и сила убеждения обычно обаятельного и хладнокровного Оппенгеймера изменили ему. Его экспромты хорошо работали в непринужденной обстановке, однако раз за разом, когда возникала напряженная ситуация, он говорил такие вещи, о которых потом сильно жалел и которые другие обращали против него. В данном случае у него имелась возможность произвести впечатление на человека, наделенного властью загнать ядерного джинна обратно в лампу, и Роберт ее прошляпил. По словам Гарольда Черниса, гладкость формулировок Оппи таила в себе опасность: она была смертоносным мечом о двух сторонах. С одной стороны — острое орудие убеждения, с другой, могло изрубить в труху долгий труд, затраченный на исследования и подготовку. Вести себя неумно или дурно Оппенгеймера периодически заставляло известное интеллектуальное высокомерие, его своего рода ахиллесова пята, приводившая к удручающим последствиям. В итоге оно позволит политическим противникам его уничтожить.

Как ни странно, это был не первый раз, когда Оппенгеймер восстановил против себя человека, наделенного властью. Он раз за разом демонстрировал способность к величайшей рассудительности, умел быть терпеливым, снисходительным и мягким со своими учениками, если только те не задавали по-настоящему дурацких вопросов. Но с власть имущими он нередко бывал нетерпелив и прямолинеен до грубости. В данном случае абсолютное непонимание и невежество Трумэна относительно угрозы, которое представляло собой атомное оружие, побудили Оппенгеймера произнести фразу, которая, как он должен был понять, могла оттолкнуть от него президента.

Трумэн никогда не придавал контактам с учеными большого значения. Многие из них представлялись президенту ограниченными людьми, лезущими не в свое дело. «Он не был человеком большого воображения», — говорил Исидор Раби. И так считали не только ученые. Даже тертый юрист с Уолл-стрит Джон Дж. Макклой, служивший при Трумэне короткое время замом военного министра, написал в своем дневнике, что президент «простой человек, привыкший принимать решения на ходу и не колеблясь, даже чересчур быстро, — настоящий американец». Этот президент не был велик, «ничем особым не выделялся… не в духе Линкольна, он был порывистым, простецким, энергичным человеком». Такие разные люди, как Макклой, Раби и Оппенгеймер одинаково считали, что чутье Трумэна, особенно в области атомной дипломатии, не отличалось ни размеренностью, ни трезвостью и — увы — не соответствовало вызову, с которым столкнулись страна и весь мир.