Через несколько дней, согласно показаниям Элтентона ФБР в 1946 году, Шевалье сообщил, что виделся с Оппенгеймером, но «получить данные нет возможности и что доктор Оппенгеймер не согласился». Иванов приехал к Элтентону домой и тоже получил известие об отказе Оппенгеймера сотрудничать. На этом все и закончилось, за исключением того, что Иванов вдогонку спросил у Элтентона, имеет ли он какие-либо сведения о новом лекарстве под названием пенициллин. Элтентон о нем никогда не слышал, однако чуть позже обратил внимание Иванова на статью о пенициллине в журнале «Нейчур».

Достоверность признания Элтентона подтверждается материалами еще одного допроса ФБР. Те же самые вопросы и в то же самое время Бюро задавало Шевалье. По ходу дела две группы агентов координировали действия по телефону, сравнивали показания двух подозреваемых и прощупывали несоответствия. Шевалье утверждал, что, насколько помнит, не называл имя Элтентона Оппенгеймеру (хотя в своих мемуарах говорит обратное). На допросе он умолчал, что Элтентон также упоминал Лоуренса и Альвареса: «Хочу заявить, что, насколько знаю и помню, я никого, кроме Оппенгеймера, не просил передавать информацию о работе лаборатории радиации. Я мог упоминать о желательности получения такой информации в разговорах со случайными собеседниками. Но я уверен, что никому больше не делал конкретных предложений в этой связи». Оппенгеймер, сказал он, «отклонил мой подход без всякого обсуждения».

Другими словами, оба признались, что обсуждали тайную передачу научной информации СССР, но каждый по отдельности подтвердил, что Оппенгеймер принял такую идею в штыки.

Многие годы историки подозревали, что Элтентон был советским агентом, работавшим в годы войны вербовщиком. В 1947 году, когда подробности его допроса начали просачиваться из ФБР, он бежал в Англию и до конца жизни отказывался отвечать на вопросы об инциденте. Был ли Элтентон советским шпионом? То, что он обсуждал незаконную передачу сведений о военном проекте, не подлежит сомнению. Однако изучение его поведения в 1942–1943 годах наводит на мысль, что он скорее был не настоящим советским агентом, а заблуждавшимся идеалистом.

Элтентон девять лет подряд — с 1938 по 1947 год — ездил на работу в «Шелл» в одной машине с соседом Эрве Вожем. Вож, физик и химик, одно время учившийся под началом Оппенгеймера, тоже работал на объекте «Шелл» в Эмеривилле, всего в восьми милях от Беркли. С ними в одной машине периодически ездили еще четыре человека: Хью Харви, англичанин умеренных центристских взглядов, Ли Терстон Карлтон левых убеждений, Гарольд Лак и Даниэль Лютен. Они называли свою общую машину «утиным автоклубом», потому что Лютен любил начинать оживленный разговор с какой-нибудь «утки». Вож сохранил яркую память о разговорах в «клубе»: «Я их очень хорошо помню, каждый знал, что в радиационной лаборатории в Беркли происходят важные дела — это всем было ясно. Туда направляли людей, ходили всякие слухи…»

Однажды по дороге на работу Элтентон, возбужденный сводками с фронта, воскликнул: «Я хотел бы, чтобы войну выиграла Россия, а не фашисты, и я бы сделал все что угодно, чтобы ей помочь». Вож утверждает, что Элтентон затем сказал: «Я попытаюсь поговорить с Шевалье или Оппенгеймером и дать им понять, что буду счастлив передать русским любую информацию, какую они посчитают полезной».

Вожу политические взгляды Элтентона, которые он выставлял напоказ, казались простодушными и незрелыми. В худшем случае «его облапошило русское консульство». Элтентон откровенно болтал о друзьях в советском консульстве Сан-Франциско и хвастал, что может отправить информацию в Россию с помощью знакомых сотрудников консульства. (Агенты ФБР действительно засекли, что он несколько раз встречался с Ивановым в 1942 году.) Более того, Элтентон возвращался к этой теме не один раз. Вож вспоминал: «Он то и дело повторял: “Вы же знаете, мы ведем войну на одной с русскими стороне, так почему мы им не помогаем?”». Когда один из попутчиков спросил: «Разве такие вещи не делаются по официальным каналам?», Элтентон ответил: «Ну, я сделаю, что смогу».

Однако несколькими неделями позже он сообщил Вожу и остальным: «Я поговорил с Шевалье, а Шевалье поговорил с Оппенгеймером, и Оппенгеймер сказал, что не желает с этим связываться». Элтентон был расстроен, и Вож решил, что затея ни к чему не привела.

Эту историю, рассказанную Вожем Мартину Шервину в 1983 году, подкрепляют показания, которые Вож дал ФБР в конце 1940-х годов. После войны из-за связи с Элтентоном Вож едва не потерял работу. Когда ФБР предложило снять подозрения, если он согласится быть осведомителем, Вож отказался. Однако ФБР убедило его подписать свидетельские показания на Элтентона, в которых среди прочего говорится следующее: «Джордж и Долли Элтентон, надо признать, подозрительные личности. Они жили в Советском Союзе и открыто выражают симпатию советскому режиму. Джордж предпринимал очевидные попытки помогать русским во время Второй мировой войны». Излагая содержание разговоров с Элтентоном в «утином автоклубе», Вож писал: «Мы так и не сумели убедить Джорджа в порочности коммунизма, а он никого не сумел обратить в свою веру».

Через несколько лет, когда в 1954 году личность Элтентона всплыла в связи со слушанием Оппенгеймера, Вож счел, что правительство составило об Элтентоне ошибочное представление: «Будь он настоящим шпионом, не стал бы говорить об этом так открыто. Он бы прикинулся совершенно другим человеком».

Для Оппенгеймера началась новая жизнь. Должность заведующего военной лабораторией, объединяющего усилия разбросанных по всей стране объектов Манхэттенского проекта и направляющего их на создание пригодного к боевому применению атомного оружия, требовала от Роберта навыков, которых у него не было, решения задач, которых он не мог себе вообразить, выработки рабочих привычек, полностью расходящихся с прежним образом жизни, и привыкания к новой линии поведения (например, работе в режиме строгой секретности), которая была для него неудобной и эмоционально чуждой. Не будет преувеличением сказать, что ради успеха Оппенгеймеру в возрасте тридцати девяти лет пришлось перестроить приличную часть если не разума, то личных качеств, причем сделать это в короткое время. Любой аспект новой работы проходил по графе «срочно». Сроки задавались невозможные, и очень немногое — трансформация Оппенгеймера не исключение — удавалось выполнить вовремя. И все же он был близок к тому, чтобы уложиться в срок, что отражает степень его целеустремленности и силу воли.

Роберт всегда мечтал соединить любовь к физике с пылким обожанием пустынных плоскогорий Нью-Мексико. Теперь у него появился этот шанс. 16 ноября 1942 года он и Эдвин Макмиллан, еще один физик из Беркли, а также офицер сухопутных войск майор Джон Х. Дадли приехали в Хемес-Спрингс, глубокий каньон в сорока милях северо-западнее Санта-Фе. Осмотрев десяток мест на юго-западе США, Дадли наконец остановился на Хемес-Спрингс как наиболее удобной точке для новой военной лаборатории. Оппенгеймер помнил это место по своим конным прогулкам как «прелестный уголок, приемлемый во всех отношениях».

Когда троица прибыла в Хемес-Спрингс, между ними и майором вспыхнул спор из-за того, что полоска земли в каньоне была слишком узкой и замкнутой для запланированного поселка. Оппенгеймер сетовал, что оттуда не видно величественных гор и что из-за крутых склонов каньона площадку невозможно огородить. «Пока мы спорили, появился генерал Гровс», — вспоминал Макмиллан. Гровс бросил быстрый взгляд на площадку и сказал: «Никуда не годится». Он повернулся к Оппенгеймеру и спросил, есть ли у него на примете другое место. «Оппи предложил Лос-Аламос с таким видом, словно эта мысль только что пришла ему в голову».