Я с тоской посмотрел на ее возбужденное лицо, на молящие глаза и, проклиная себя, ответил:

– Нет.

Люся судорожно кивнула, провела влажной потной ладошкой по моей щеке и, быстро пошла прочь; а я стоял и смотрел на ее удаляющуюся фигурку и маленькую черную сумочку, усердно постукивающую по бедру, стоял и смотрел…

«Приходи ко мне, морячка, я тебе гитару дам…» Я устало рухнул на постель. Мысли мешались, а восхитительный вечер крадучись вползал в приоткрытое окно. Я сильно надавил руками на веки, пытаясь прогнать блестящие точки, пляшущие перед глазами, но они не исчезали, а наоборот – множились. В голове стоял невообразимый шум всевозможных голосов: они шептали, уговаривали, требовали, угрожали, где-то гремела музыка – труба, джаз какой-то. Я дрожащими руками сжал голову, пытаясь избавиться от этого наваждения и сосредоточиться на одной мысли, и на какой-то миг мне это даже удалось, но и эта мысль была: «Я схожу с ума!» Затем голоса вновь заполнили мою голову. Меня обуял страх, он липкой путиной обхватил руки и лицо, и я ничего не мог с ним поделать. Всем существом моим завладела жуткая тоска, а где-то внутри назревало совершенно незнакомое неописуемое чувство. Хотелось кричать; не помню, кричал ли я, а безумный круговорот все сильнее и сильнее затягивал меня, и вот я уже перестал бороться, я отдался тому неизвестному чувству, что родилось внутри и оттеснило все другие. В последний раз я открыл глаза и сквозь узкую щелку увидел свою комнату и черное, слепое окно наступающей ночи… и погрузился в гнетущий, неуправляемый мрак, я почувствовал, словно под ногами обрыв и… и все.

Мир перекосился, завертелся и остановился. Не знаю, что было это, но ощущение черной пустоты заставляло меня в страхе загребать руками и цепляться за крохотные обрывки развалившейся реальности.

Черная пустота внутри меня зашипела, запузырилась и, как вода, всосалась в незримую щелку, принеся облегчение и успокоение. Я перевернулся на другой бок и умиротворенно уснул. Странный это был сон, тяжелый, давящий, серый, как туман, он клубился в моих глазницах.

Я вздрогнул и вырвался из этого тумана; было холодно и одиноко. Я открыл глаза и невидящим взглядом уставился на шероховатый ствол какого-то дерева, затем немедленно закрыл их и вновь открыл, но ничего не изменилось. Я подскочил и дико оглянулся: вокруг был лес, настоящий. Я жутко закричал и схватился за голову, я действительно сошел с ума, иначе как по-другому объяснить эти галлюцинации. Мне было страшно. Вы знаете, что такое страх сумасшедшего? Ну, если вы сходили с ума, то знаете. Я никогда еще так не боялся, ни до, ни после.

Я жалко опустился на покрытую хвоей землю, подтянул ноги к груди и обнял их руками. Сжавшись таким калачиком, я задрожал и был не в силах унять эту дрожь; она сотрясала все тело, казалось, даже органы содрогаются от глубочайшего озноба. Это были несколько самых страшных ударов сердца, тело мое переходило от состояния яви в мир бреда. И тогда я понял (не знаю почему), что это смешно, это было потрясающе смешно; я смеялся и понимал, что смех мой неестественно истеричен и совершенно не соответствует ситуации.

Я упал на землю и набрал полный кулак колючей сухой хвои, и смех мой оборвался на полутоне; я вздохнул, почувствовал свежайший сосновый запах, приведший в грустное волнение чокнутую мою душу, мне надо было подумать, надо было решить, что произошло и как теперь жить.

Я сошел с ум – это не вызывало ни малейшего сомнения. Я попытался вспомнить, что мог о помешательстве рассудка, а знал я немного: психов содержат в лечебницах, пеленают в смирительные рубашки, эти товарищи могут галлюцинировать, высказывать различный бред и крушить все вокруг, и еще я слышал, что совсем свихнувшиеся не чувствуют боли, а я чувствовал, сухая хвоя очень даже сильно впивалась в мои пальцы. В итоге я пришел к выводу, что у меня какая-то особая форма помешательства, лежу я, наверное, сейчас на своей кровати, любуюсь на древние сосны, а рядом посапывает Маринка и ничего не подозревает, интересно, если я сейчас встану и пойду здесь, то пойду ли я там?

Но увы, перспектива быть чокнутым меня вовсе не прельщала, а мысли об этом вызывали панику, и становилось страшно, но и не думать я не мог. И единственное, что я тогда мог сделать – посмотреть, что же представляет собой окружающий меня мир.

Я поднял голову и огляделся: вокруг толпились толстенные деревья – сосны, – неясные очертания их крон маячили на фоне сине-голубого неба, видимо, на востоке всходило солнце, там небо было розовато-желтым – обычная реальная заря, и все было так реально, что поверить в нереальность происходящего было сложно, невозможно и глупо. Но что еще можно ожидать от человека со съехавшей крышей?!

Я поднялся и попробовал пойти: ноги двигались легко, свободно, это оказалось даже приятным – шагать по шуршащей ломкой хвое. Кругом стояла тишина, сумрачно-мертвенная, ветки сосен не колыхались, а вот хвоя действительно шуршала, и солнце по-правде всходило, – все было по-настоящему! И где-то в глуби меня зашевелились страшные сомнения: даже при воспаленном воображении невозможно представить такую реальность, не может сумасшедший так реально все воспринимать, да я и не чувствовал себя сумасшедшим. Я мыслил реально, как всегда, и не ощущал, что в моем сознании хоть что-нибудь изменилось. Это были настоящие сосны, настоящая хвоя и такое знакомое небо. Но если представить, что я не сошел с ума, то что же, черт побери, происходит, чья это дурацкая шутка! Я прочь погнал сомнения, как утопающий, я хватался за свое помешательство, ведь оно было весьма ощутимым, наиболее понятным объяснением.

Пока я, таким образом, решал сложную дилемму моего материального состояния, солнце взошло и осветило заколыхавшиеся кроны сосен. Это повергло меня в совершенное отчаяние, это! – ветер, теплый, настоящий ветер, который перебирал мои волосы, шевелил одежду. Я закрыл лицо руками, и в эту минуту где-то в высоте запела птица, по-правде запела, независимо от моего сознания, вне меня.

Тогда еще одна идея (поистине сумасшедшая!) вторглась в мою голову, да именно вторглась, я готов поклясться, что это была не моя мысль, она пришла извне, пришла и настойчиво забарабанила по черепу. И тогда я попытался вспомнить все, что читал о переселении в другие миры, вспомнил все фантастические истории, когда-либо написанные ленивыми выдумщиками, те несчастные глупенькие истории, которые всегда вызывали во мне отвращение. Но согласиться с этим объяснением означало признать, что я, сумасшедший, вторично начал сходить с ума.

Я отмахнулся от всего, от чего мог отмахнуться, и пошел по лесу. Великолепные сосны, толстые, источающие ручейки застывающей смолы, благоухающие хвойными ароматами, завораживающе высокие, золотились в лучах взошедшего солнца, а под ногами, вперемешку с хвоей, стелилась редкая желто-зеленая травка-муравка. Птицы пели хрустальными голосами, красивыми переливчатыми, а ветерок нежно овевал меня, и сосны, и птиц; и было тепло. Если это было сумасшествие, мне оно начинало нравиться, а для параллельного мира, этот лес был просто великолепен.

Итак, я шел, и хотя на душе было все так же мерзко, я начинал приспосабливаться к существующей реальности-нереальности. А потом я почувствовал голод, самый настоящий, прямо-таки зверский голод; в животе заурчало, я с трудом проглотил бегущие слюнки, а мысли о маминых булочках появились совсем некстати. Да что там булочки, я был согласен даже на завалявшийся старый сухарик, так хотелось есть. И тогда я увидел ее – крупную и сочную на вид ягодку насыщенно гранатового цвета, она висела на колючем стебельке, торчащим из розетки светлых листьев.

Я устало прикинул: если я дурак, вреда мне от нее не будет, но если я переселенец или жертва глупого и невозможного розыгрыша, значит жив, в здравом уме, и запросто могу отравиться. Но доводы голода были сильнее, и потому я сорвал ягодку и с жадностью запихал ее в рот, но тут же с отвращением выплюнул эту гадость – она была волокнистой, водянистой и совершенно несъедобной. Я уныло оглянулся: не менялся пейзаж, и не было в нем ничего из того, что мог бы съесть я, несчастный.