«Разорвали цепи помещичье-капиталистического рабства Польша, Чехословакия, Болгария, Румыния, Албания, Венгрия. Сбросил с себя цепи империалистического и феодального гнета великий китайский народ. В эти знаменательные дни мы, советские люди, с особой любовью произносим имя Сталина. Ему, гениальному зодчему коммунизма, обязан наш народ, наша славная отчизна своими победами. И когда кремлевские куранты пробьют 12 часов, все советские люди от чистого сердца в едином порыве еще и еще раз скажут: Слава Сталину! Пусть долгие и долгие годы живет и здравствует наш вождь и учитель!

Новый, 1950, год не обещает ничего хорошего одряхлевшей капиталистической системе. На нее неумолимо надвигается экономический кризис. Лагерь разбойничьего империализма охвачен тревогой. Англо-американские монополисты и их подпевалы… Оголтелые империалисты усиливают свою подрывную деятельность… Эти коварные, ненасытные звери в образе людей куют оружие смерти… План Маршалла и злобная, разнузданная клевета на СССР – все это составные части агрессивного курса англо-американских поджигателей войны, направленного против СССР и стран народной демократии».

«А это разве не клевета?» – усмехнулся я, прочитав эти строки.

Отложив газету, поднялся.

– Ладно, я пошел.

Ответом стал резко-раздраженный взмах руки: иди уже, парень, не мешай.

Утром съездил в посольство, тем более что был повод. Вчера вечером нам звонили в отель, сообщив, что пришла свежая пресса и для нас отложили несколько экземпляров газет и журналов. Еще на пути в посольство, проверившись на маршруте, заметил «хвост» в лице паренька лет четырнадцати, уголовного вида. Забрал несколько газет и журналов для мающегося от скуки Генри, на обратном маршруте я снова засек того же парня. Сделал вид, что ничего не заметил, вернулся в отель. Зайдя к Вильсонам, отдал почту и застал конец их спора.

– Генри, твоя задача окончательно выздороветь перед поездкой в Ленинград, а с милицией я разберусь сама, – решительно заявила женщина.

– Милая, я чувствую себя намного лучше…

– Тебе нечего там делать, – сказала, как отрезала, Мария. – Пей чай с лимоном, пока горячий, а мы с Майклом собираемся и идем.

– Идем, – подтвердил я ее слова.

Такси высадило нас рядом с отделением милиции. При входе нам сразу бросился в глаза висевший в коридоре отделения большой плакат, где на фоне младшего сержанта милиции большими буквами был нарисован призыв-лозунг: «Работник милиции! Зорко охраняй народное достояние, это твой священный долг!»

Пока мы находились в милиции, мне постоянно приходилось натыкаться взглядом на плакаты, призывавшие к усилению бдительности, которые висели на каждом шагу и почти в каждом кабинете. На них партия и Сталин терпеливо разъясняли советским людям, что внутренние и внешние враги не примирились с существованием первого в мире государства рабочих и крестьян.

Под этими плакатами ходил самый разнообразный народ с серьезными, а кое-кто и с заплаканными лицами. Подойдя к окошку, над которым сверху было написано «дежурная часть», Уильямс передал лейтенанту наши повестки. Тот быстро пробежал их глазами, потом посмотрел на нас и громко задал глупый вопрос:

– Так это вы, что ли, американцы?

Шум в коридоре стих наполовину, после чего на нас уставилось два десятка любопытных глаз. Дежурный понял, что оплошал, покраснел и подозвал сержанта:

– Михайленко! Живо отведи граждан американцев в 211-й кабинет. Я сейчас туда позвоню.

Не успели мы подойти к означенному кабинету, как дверь открылась, и на пороге встал полный, грузный мужчина в темно-синей форме с дубовыми веточками в петлицах.

– Здравствуйте, граждане американцы. Кто из вас владеет русским языком?

– Здравствуйте. Я владею русским языком. Уильямс Локкарт, третий секретарь американского посольства. У меня есть право присутствовать при допросе американских граждан.

– Конечно-конечно, господин секретарь. Я старший следователь Метельский Иван Георгиевич. Пожалуйста, проходите в кабинет.

Стоило нам войти, как он сразу предложил нам давать показания в разных кабинетах. Когда секретарь посольства, поддерживаемый Марией, пытался объяснить, что подростка нельзя допрашивать без его родственницы, ему участливым, но тем не менее твердым тоном было сказано:

– Не волнуйтесь вы так, господин секретарь. У нас замечательные переводчики. К тому же когда придет время подписывать показания молодого человека, мы обязательно позовем вас, господин Локкарт, и госпожу Вильсон, для того чтобы вы оба лично заверили, что все официальные показания записаны правильно.

Уильямс попытался оспорить его слова, но мне это уже надоело, и я влез в их разговор:

– Хватит спорить. Я готов дать показания при чужом переводчике, но свою подпись поставлю в присутствии сотрудника посольства.

В качестве благодарности за решение вопроса я получил два недовольных взгляда людей, которые считали, что это прямое нарушение их прав, после чего нас развели по кабинетам.

В небольшом кабинете, куда меня провели, оказалось довольно многолюдно: следователь, переводчик и машинистка, сидевшая со своим орудием производства в углу. Осмотрелся по сторонам с нескрываемым любопытством, изображая подростка, впервые попавшего в полицейский участок другого государства. Прямо над головой следователя висел портрет Сталина, а на двух боковых стенах – плакаты «Строго храни государственную и военную тайну!» и «Не болтай у телефона. Болтун – находка для шпиона». Оценивающе пробежал глазами по мужчинам. Оба были подтянутыми и крепкими, как и их взгляды, что у одного, что у другого, были цепкими и острыми, несмотря фальшь доброжелательных улыбок. Переводчик, одетый в явно пошитый у портного темно-коричневый костюм, поздоровался и предложил мне сесть. Перед тем как начать допрос, следователь бросил быстрый взгляд на переводчика, словно спрашивал: можно начинать?

«Значит, все-таки ГБ», – отметил я и радостно заулыбался.

– Как тебя зовут, паренек? – спросил меня по-русски следователь и выжидающе, с прищуром, как в свое время Ленин смотрел на буржуазию, уставился на меня.

Чекист почему-то не стал спешить с переводом.

Я перевел непонимающий взгляд со следователя на переводчика, потом сказал:

– Не понимаю, что вы сказали.

Только после моих слов переводчик принялся за работу:

– Следователь спросил, как тебя зовут и как ты оказался в мастерской художника Полевого?

– Вы не представились. Как к вам можно обращаться, господа?

Переводчик бросил на меня удивленный взгляд. Парнишка оказался не так прост, как им показалось вначале. Следователь, в свою очередь, бросил на сотрудника ГБ непонимающий взгляд.

– Мы приносим свои извинения, мистер Валентайн. Это Глаголев Яков Сидорович, – и он показал на сидевшего за столом следователя, а затем представился сам: – Я Переверзев Николай Климович. Институт иностранных языков.

– Очень приятно. Меня зовут Майкл Валентайн, мы приехали с леди Вильсон и Уильямсом…

После моих первых слов сразу раздался перестук пишущей машинки. Я замер, развернулся, посмотрел на машинистку, снова повернулся и продолжил свой рассказ. При этом я старательно изображал волнение, не забывая жестикулировать и размахивать руками.

– Да не волнуйтесь вы так, Майкл. Мы же ни в чем вас не обвиняем, – подбодрил меня сотрудник ГБ, изображавший переводчика, стоило мне закончить свой рассказ. – Наоборот, считаем, что вы просто герой, раз сумели обезвредить опасного преступника.

– Знаете, я даже толком не помню всего, так тогда сильно переволновался, – смущенно признался я.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – увидев мой вопросительный взгляд, пояснил: – Это такая русская поговорка.

– О’кей, – согласился с ним я.

Следователь, пока мы разговаривали, хлопал глазами, не понимая, о чем мы говорим.

– Давай, Яша, дальше, – чекист-переводчик покровительственно предложил следователю продолжать допрос.