Судьба покуда хранила посланного неугомонной заозерской княгинюшкой убийцу – Осипа Чистобоя. Не привлекая ничьего внимания, он спокойно добрался до Москвы с попутным обозом, переночевал на постоялом дворе кривобокого Зосимы, что на Неглинной, а с утра отправился шататься по местным церквям да по торгу, где среди груды совершенно вздорных сплетен и слухов привычно отобрал сведения, хоть как-то касавшиеся женской Вознесенской обители. Художников ищут, ага… Богомазов! Так он, Осип-то, и есть богомаз. Самый лучший!

– Храм Покрова на Нерли знаете?

– Ну, – недоверчиво кивала монастырская ключница, матушка Степанида, вырвавшаяся с подводой на торг по каким-то хозяйственным надобностям.

– Так это ж я его расписал, – подбоченился Чистобой. – Не один, конечно… вместе с Ондрюшей Рублевым. А вот еще София Новгородская – так мне там Феофан Грек помогал. Слыхала, небось, матушка, про Феофана Грека?

Ключница прищурилась:

– Чтой-то ни кистей при те не видать, ни красок.

– Так на постоялом дворе все, не с собой же таскати.

– Лан-но! – подумав, матушка Степанида махнула рукою. – Не ты первый, не ты последний, мил человеце… Подходи завтра в мирскую, на Вознесения, к нам. Инокине Марфе глянешься – будешь расписывать, подновляти… Ой, работы там мно-ого.

– Много не мало! Приду.

Осип явился, как звали – сразу после заутрени уже стоял в воротах у мирской избы, весь из себя прикинутый: в юфтевых сапогах, в широкой, забрызганной красками поддеве, в лихо сдвинутой на левое ухо шапке. Ну, настоящий художник! Тем более при себе имел целый колчан кистей да изрядных размеров сундук с красками. Сундук, надрываясь, тащил на спине нанятый специально для этой цели мальчишка. Упарился, бедолага, но ничего, донес поклажу… за что и получил затертое медное пуло:

– На те, отроче.

– Эй, эй, дядько! – парнишка жалобно скривился. – Прибавил бы, сундук-то тяжел!

– Бог подаст, – входя в людскую, отмахнулся художник. – Ступай, отроче, с миром.

– А…

Ворота перед самым носом незадачливого парня захлопнулись, и скуповатый на деньгу богомаз, перекрестясь, поклонился стражам. Именно так – стражам – обитель-то, со времен водворения в нее инокини Марфы, охранялась, как не всякий кремль! Правда, сейчас уже стало похуже, не так, как было еще лет пять-шесть назад, уже и стражники сюда назначались старые, свое отслужившие, так, больше для виду. Однако кое-что – коли не ленились – проверить могли.

– Эт что у тя, паря? Стрелы, что ль?

– Да какие стрелы? Кисти, иконы писать.

– А похожи на стрелы… Эта вон палчина – вообще как копье!

– Да тонковата она для копья… Я ж…

– Знаем, что богомаз. Видим, что тонковата. Шутим, ага! В сундуке-то у тя чего? Краски… Так крышку-то отвори! Глянем… Ага… Порошки какие-то…

– Эти-то порошки – краски и есть. Их растворять надо, на яичном желтке размешивать.

– Иди ты – на яичном! Это сколько ж яиц надобно!

Помурыжили стражи вольного художника Осипа Чистобоя, чего уж, да все ж в людскую пустили, а оттуда и в церкву Вознесенскую провели. Хорошая церковь – каменная, высокая, а изнутри аж вся светится, и слева от алтаря – дощатые лесочки.

– С той стороны и начнешь, паря. А завтра с утра инокиня Марфа придет, глянет… Коли все хорошо – честь тебе и хвала, а коли плохо, так выгонит.

– Ага, ага… с утра, значит?

– Может и вечером заявиться, смотри – глаз у нее строгий.

Чистобой готовился к порученному делу быстро, но и без ненужной спешки и мельтешения: не спеша вытащил из кушака тетиву, согнул «палку», быстро приведя в боевое положение добрый клееный лук. Приготовил и стрелы – кисти, разложил все на лесах, и уже после этого принялся растирать краски – все же нужно было играть роль богомаза, вот Осип и играл, да вжился в роль без обмана, точно: красочки размешав, махнул кистью по облупившемуся нимбу какого-то святого, затем, вдруг вспомнив, протянул досочку к узкому оконцу, выпустил наружу веревку – радостно за окном птички пели, воробьишки чирикали… Послушал малость – и снова за краски, и опять заплясала в руках кисть, любо-дорого посмотреть… по крайней мере, самому Чистобою именно так и казалось. Увлекся, однако, головы не терял, все вниз, на двери посматривал – вдруг да появится инокиня Марфа? Вот для нее и стрела!

Посматривал, да просмотрел! Вовсе не оттуда бывшая княгиня явилась, совсем с другой стороны – слева от алтаря тоже вход имелся, да только лиходей-то его не ведал. А надо было бы!

Ближе к алтарю, у амвона, давно уже стояла Софья, да не одна, с послушницей верной Глашкой. На богомаза глядела, да щурилась – ишь, как малюет-то!

– Ох, преподобная матушка, не богомаз он! – вздохнув, неожиданно прошептала девчонка.

Инокиня недобро вскинула бровь – поясни, мол!

– Богомазы разве ж так кисти держат? Видала я прошлолетось Рублева с артелью. Кисть по-особому держат, как птицу – не задушить, не выпустить, а этот… Эва, схватил в кулачище – не-ет… не художник это, а незнамо кто!

– Не художник, говоришь… – монахиня призадумалась, высохшее, изборожденное морщинами лицо ее скривилось, словно от зубной боли. – А ну-ка, Глашка, беги живенько, кликни стражу…

– Угу!

Громче, чем надо бы, воскликнула девка, да, выбегая, дверью потайной хлопнула…

Осип тут же обернулся, да, увидев дернувшуюся в полутьме фигуру в монашеской рясе, живенько схватил лук, стрелу… Одну за другой пять штук успел выпустить, да ведь Софья-то тоже не дура, быстро сообразила, что к чему, да за алтарем спряталась – позабыв про сан, прыгнула, аки кошка, словно простоволосая бесстыдница-девка в реку нырнула…

А стрелы-то – одна за другой – в алтарь! Ткнулись, задрожали злобно… промедли инокиня хоть миг – словила бы стрелу сердцем… А так – упаслась, спасибо послушнице, Глашке!

Понабежали тотчас же стражники, загомонили – вон он, вон, хватайте! Трое зачали стрелы метать, четверо на леса полезли… только злодей-то их дожидаться не стал: расставив, словно канатоходец, руки, пробежал по дощечке к окну, протиснулся, да по веревочке – вниз, да так ловко – ушел бы, как бы не шальная стрела… Попали все ж, стражнички, угодили, да, подбежав, принялись спорить – чья стрела-то?

– Моя, моя, я ж последним бил!

– А я – первым!

– Да ты и с полста шагов в телегу не попадешь, а тута вся сотня!

– Я не попаду?! Не, вы слыхали?

Лишь десятник, подойдя, хмуро склонился над мертвым телом, перевернул… и непонятливо скривился:

– Кончай спорить, ироды. Стрела – из самострела пущена! А у кого из вас самострел?

Стражники смущенно переглянулись, и десятник, погрозив кулаком, быстро нашел им дело:

– А ну, обыскать здесь все! Сообщника с самострелом ищите, хватайте!

Ага… хватайте, как же! Было бы кого хватать.

Второй посланец молодой заозерской княгини, Трофим, первым делом выбросил арбалет в пруд, а уж потом выбрался их кусточков, да к церквям, да на площадь красную – так вот, средь богомольцев, и затерялся, ищи теперь!

С искаженным от пережитого страха лицом выбралась из-за алтаря инокиня Марфа. Рясу от пыли отряхнув, клобук нахлобучила, поплотней плат черный подвязала, губы сжала – вышла на улицу: неприступна, сурова, не скажешь, что ведь только что, аки чадушка непотребная, прыгала!

Завидев мертвого «богомаза», Софья едва сдержалась, чтобы не выругаться, потом, чуть подумав, рукой махнула да перекрестилась, молитву Господу вознеся. Даже поблагодарила стражников:

– Жаль, конечно, что живым не взяли… Ну да ладно, хоть так. Слава Богу – не убил, не успел. Вы с чего так быстро явились? Глашка проворно бегает?

– Не, матушка, – заулыбался десятник. – Глашку-то мы по пути встретили. К тебе как раз и шли, докладать о гостях новых.

– Что за гости? – инокиня вскинула голову.

– Двое каких-то… Велели передать – тот, кого просила, их и прислал.

– Тот, кого просила? – монахиня покусала губы… и вдруг просияла ликом. – А! Наконец-то явились. Что ж, надо сказать – вовремя! Где они сейчас?