– А они ведь ушли, – поднимая забрало немецкого шлема, зло произнес сутулый убивец Ондрейко. – Ускользнули, сволочи. Знать, все же был подземный ход.

– Так поискать надо, господин! – подскочил бравый вояка в латах, по виду – немец-наемник.

Убивец – похоже, он был тут за главного – нервно покусал усы:

– Нет, искать не будем, время только потеряем так. Тут болота кругом – а под болотами хода быть не может. Как рассветет, прикинем, где болот нет, – туда и отправим людишек.

– Отправим, майн герр! – покивал наемник. – А сами? На великую битву завтра пойдем?

– Нет, Фриц, не пойдем, – ухмыльнулся Ондрейко. – В погоню поедем… А тут… Тут никакой битвы великой не будет, после нашего ухода будет одно избиение. С кем дружине воевать-то? С шильниками да со щитниками? Не-ет…

– Так, может, нам и не уходить тогда, майн герр?

– Как раз уходить. Фриц. Нечего нам тут более и делать. Верные люди оставлены, и без нас помутят, пограбят… сколь смогут. Твои же воины мне еще пригодятся и для иных дел, Фриц. И поверь – для дел не менее важных!

– Яволь, майн герр! – вытянулся немец. – Думаю, все пройдет, как надо!

– Пройдет, – Ондрей натянуто улыбнулся. – В этом не сомневайся.

Под яростный набатный гул новгородский владыко архиепископ Симеон со всем своим клиром взошел на волховский мост крестным ходом, благословляя обе стороны – лишь бы разошлись все по домам, лишь бы унять кровопролитие, не на шутку грозившее перерасти в настоящую гражданскую войну. Посадники и тысяцкие собирали войска, однако все же на полноценные действия не решались, надеялись унять восставших одним видом своей воинской силы да Божьим словом. Шумел, колыхался Господин Великий Новгород, вольности прежние вспомнив, пожар на Козьмодемьянской все ж удалось унять, да и на Прусскую послали войско – жаль только, усадьба княжеская оказалась пуста… да и выгорела изрядно.

– Ах, ты мать честная, – вернувшись в детинец, корил себя посадник Федор Тимофеевич. – Не уберегли княгинюшку-то, выходит! Не уберегли.

– Типун тебе на язык, – отец Симеон, владыко, отвел посадника в сторону, прошептал негромко: – Слава Господу, в целости княгинюшка, и детушки ее в целости. Бежать сумели, упаслися – в обители Михайловском нынче ждут.

– Господи! Выходит – живы?

– Да живы, хвала Святой Софии! Ты в Михайловский часть-то воев отправь, Федор, мало ли что.

Лето 1418 г. Угличский удел (бывшее Угличское княжество)

Невдалеке от того места, где широкая Сить-река, огибая пологой излучиной поросший густой дубравою холм, разливается мелководным озером, полным-полно всякого рода рыбы, у брода – в самых глубоких местах сейчас, летом – с полколеса телеги – уютно расположилось селеньице в три дюжины изб с огородами, с выпасами, с закромами. Селенье немаленькое, однако без крепостной стены, так, на усадебках иных частоколишко, зато площадь перед строящейся церковью – большая, вольготная, по всей площади рядки-прилавки сколочены, рядом пристань, тут же – через брод – и дорога – тракт Московский, для торговлишки место – удобнейшее, да и Углич недалеко – в случае нападения вражин всегда отсидеться можно. Впрочем, какие по нынешним временам вражины-то? С татарами замирились давно, их ханша великая власть великого князя Руси признала, соседние же князьки-волостели, может, селеньице сие и пограбили бы, да Егора-князя боялись – тот за такие дела уж живо укоротил бы руки!

Оставались воры – тати лесные, однако от их лихоимства дружина углицкая защищать должна.

Слава богу, последнее время спокойно стало, не как раньше, в старые времена: татары налетят – жгут, грабят, насилуют, угоняют в полон, костромской князь набегом придет – жгут, грабят, насилуют, угоняют в полон, переяславский князь… суздальский… еще хуже татар, собаки! Ранее оно так и было, а по нынешним временам – боятся, всех князь Егор к ногтю прижал… не простой князь – император!

Вот и селился в тутошних удобных местах народ – все больше люди торговые и все, кто с торговым делом связан: купцы, приказчики, лодейных да тележных дел мастера, лоцманы, кузнецы, менялы… Хоть, как полагается, и скот держали, и огороды, да не с земли кормились – с торговли. Потому и именовалось селенье – не деревнею, не селом, не починком, а торговым рядком или просто – рядок. А раз у брода – так Бродский рядок или просто – Бродский.

Как обычно, с утра раннего уже шумели ряды, шастал народец у брода, у пристани, наемники – «с волочи» – волоком купеческие суда по мелям протаскивали, зашибали деньгу изрядно, потом прогуливали, пропивали в корчмах, драки учиняли, буянили – вот оттого-то потом всех таких «сволочами» прозвали.

Ближе к вечеру, когда солнышко уже клонилось за дубраву, и лихой народ «с волочи», предвкушая гулянку, возвращался к рядку, пристала к деревянному причалу торговая ладейка-насад. Приземистая, с почти плоским дном, вместительная. Весла, мачта с парусом – для широких рек – на носу красивая золоченая фигура – то ли рогатая лошадь, то ли бык – на широкой корме – просторная каюта – для кормщика или, скорей, уж для самого купца, для хозяина.

Пристали без особого шума, ткнулись бортом о бревенчатые мостки, кормщик Овдей – юркий темноглазый мужик с рыжей бородкой, – выскочив на причал, подозвал «сволочей» – договариваться, заодно, как бы невзначай, поинтересовался, а нет ли на рядке доброго лекаря?

– Да есть лекарь, как не быть! – десятник с волочи, дюжий парняга с широким, избитым оспой лицом – его так и прозвали Колька Рябой – ухмыльнулся. – А на что вам лекарь-то?

– Да зуб у приказчика прихватило, – поспешно пояснил кормщик. – Третий день мается бедолага, страдает.

Рябой громко расхохотался, показав крепкие желтые зубы.

– Дак, тогда ему не лекарь, ему кулак хороший нужон! Пущай к вечеру в корчму дядьки Варфоломея зайдет – там мы ему драку-то сладим! Не заметит, как останется без зубов… А ты говоришь – лекарь.

– И все ж хотелось бы…

– Ла-адно! Шуткую я. Вона, за церквою, третья изба. Коновала Кузьму Еловца спросишь.

Кузьма Еловец – низкорослый приземистый мужик с сильными мосластыми руками и недобрым цыганисто-смуглявым лицом, обрамленным редкой кустистой бородкой, – слыл не только коновалом, но еще и цирюльником, и, как водится, лекарем – вправлял кости, отварами мог попоить, зубы заговаривал иногда да пускал кровь. Многие с разными болячками обращались – кто и выздоравливал, а кого и забирал к себе Господь, так вот – половина на половину – выходило.

Овдея-кормщика коновал принял в воротах – видать, не хотел пускать к себе домой чужака, выслушал спокойно, внимательно, потом покивал, обернулся, подозвав со двора помощника – босоногого отрока-подростка, тощего, с таким же смуглым, как у самого коновала, лицом и буйной соломенно-желтою шевелюрой.

– Арсений, эй, Сенька! За меня остаешься, черт! Вскорости Микита Ончак должон прийти – руку ему перевяжешь, да велишь меня дожидатися. Смотри, не напортачь токмо, инда мой кулак твоего уха отведает!

Испуганно моргнув, отроче поклонился:

– Не напортачу, дядюшко!

– Смотри-и-и…

Вслед за кормщиком Кузьма миновал рядок и, спустившись тропинкой к пристани, поднялся по сходням на борт ладьи.

– Туда вона, – Овдей показал рукой на корму и скривился. – Тамо болезный наш.

– Ну-ну, – усмехнулся коновал. – Видать, болезный ваш не простой приказчик.

На улице темнело уже, и оранжево-алый закат стелился над широкой рекою, словно выпушенная из резаного барана кровь. Серебристый месяц уже повис над дубравою, и в темно-синем небе, одна за другой, вспыхивали желтые звезды.

Внутри каюты, на небольшом столе, ярко горела свечка, не какая-нибудь там дешевая, сальная, нет – настоящая, из доброго воска, что шел ганзейским купцам по дюжине кельнских серебряных грошей за бочку. Рядом со свечкою, на столе стоял кувшин с каким-то питьем, а у небольшого оконца, на ложе, лежал и сам больной в портах и белой полотняной рубахе.