Повеселел отрок, про обиды да ссадины свои позабыл, а ближе к вечеру, удочку смастерив, наловил в старице рыбы, разжег на опушке, у леса, костер, наломал лапника, да, подкрепившись, улегся, уснул. Диких зверей не боялся – на тлеющие угли не пойдет зверье-то, что ж до лихих людей, разбойников – лесных татей – так что им с Сеньки взять? Разве что татарам продать, так это далече везти надо. Купцы-то местные не возьмут – им строго-настрого княжьим указом работорговлишкой заниматься заказано!

Так что никого не боялся Арсений, ночь напролет спал себе без задних ног, а проснулся уже от бьющего в глаза солнца. Открыл левый глаз, прищурился, еще полежал немножко… потом вскочил, побежал к реке, окунулся, да, на берег выбравшись, растянулся в мягкой траве, лежал, глядя, как порхают вокруг разноцветные бабочки да жужжат, проносясь над самой головой, синие быстрокрылые стрекозы.

Хорошо!

Долго, правда, не лежал отрок. Вскочил, оделся быстренько и зашагал себе дальше – мимо высокой, с острыми листьями, вербы, мимо круглых ив, мимо густых зарослей черной смородины и малины – жаль, ягодки-то еще зеленые были, еще не налились соком и звонким летним солнцем. Быстро нагревшаяся тропинка приятно грела босые, мокрые от росы ноги, из кустов вырывались, взмывали в небо жаворонки и прочие мелкие птахи. Вот слева запела малиновка, чуть подальше, в лесу, гулко закуковала кукушка, и, казалось, над самой головой ударил в ствол дятел. Чу! Кося круглым глазом, перескочил через тропу заяц, ринулась за ним серовато-рыжая, с желтыми подпалинами, лиса – тощая, смешная. А ну, пойди, поймай-ко! Унеслись по лесной тропе, Сенька им вослед даже собрался свистнуть, уж и в рот два пальца заложил… да раздумал, увидев впереди, на залитой солнцем полянке какого-то странного парня. Точнее, даже не парня, а вполне себе зрелого – лет тридцати с лишком – мужа с приятным, заметно тронутым загаром лицом, обрамленным густой светло-русою шевелюрой и небольшой, аккуратно подстриженной на немецкий манер бородкой с усиками – такими же, как у присной памяти лекаря голландца.

Вел себя сей муж как-то уж очень непонятно – прыгал, прямо сказать – козлом скакал – да махал руками, будто наносил кому-то удары – сильные, быстрые, ловкие. И так это выглядело… будто бы мужик этот с тенью своей сражался! А уж одет был… скорее даже раздет – в одних портах, босой… рубаха-то нарядная рядом, под осиной, валялась, да и пояс, и сапоги, и… Ух, и мускулы у него! Арсений ни у кого таких не видел. Не то чтобы шибко здоровенные, но… такие, словно бы ни капельки лишнего веса в этом незнакомце не было, а было… был он, говоря словами все того же Амброзиуса Вирта, «сложен, как греческий бог». А на левом плече приметная – в виде трилистника – родинка.

Ой! Ничего себе – как подпрыгнул-то! И руками, руками… словно кого-то бил.

– Славно! – подойдя, не сдержал восхищения Сенька. – Ой, как славно-то! Ты что же, мил человек, скоморох?

– Скоморох?! – Серые глаза сверкнули сталью… впрочем, на губах тут же мелькнула улыбка.

– И как же ты ко мне незаметно так подобрался? – натянув рубаху, вместо ответа поинтересовался сей славный муж. – Ты вообще, откуда тут взялся-то, вроде дорожек прохожих здесь нет, одна река рядом.

– Дорожек-то, господине, нет, – отрок улыбнулся. – Зато есть тропинки.

– Ага, тропинки, вот как… А ты у нас кто? Звать тебя как?

– Звать меня Сенькой звать, как и батюшку моего покойного звали, тако же… – юный коновал на всякий случай поклонился, углядев, как высокородный – явно высокородный – муж ловко застегивает наборный с золотыми бляшками пояс с привешенной к нему саблей в дорогих, зеленого сафьяна, ножнах. Попробуй такому не поклонись! Вот ведь угораздило встретиться…

– Надо же – и отца Сеней звали? – незнакомец неожиданно хлопнул отрока по плечу. – Семен Семеныч значит. Часом, не Горбунков?

– Не-а, Горбунки – от нас в стороне, к Угличу ближе, а я с рядка – бродский.

– Бродский, ну надо же! – хлопнув себя по коленкам, расхохотался высокородный. – Нобелевский лауреат! Как же, как же, знаю. Как там у него было-то… мимо ристалищ, капищ… мимо степей подлунных… нет, не так… забыл… а ты-то, случайно, не помнишь? Ах да, откуда ж тебе знать, когда Бродский только еще веков через пять родится.

– Кто, господине, родится?

– Ой! – внимательно всмотревшись в побитое лицо подростка, воскликнул вдруг незнакомец. – Это где ж тебя так угораздило? Неужели, как Иван Бровкин, разбил колхозный грузовик?

– Не-а, не разбивал… – Арсений замотал головою. – Ничего я не разбивал, господине. Отпустил бы ты меня…

– Я тебя держу, можно подумать! – пожал плечами высокородный муж. – Заметь, даже не спрашиваю, куда ты путь держишь.

– А я и не скрываю! – отрок выкрикнул сие несколько нервно, с вызовом – устал уже бояться всех. – В Углич иду. В Углич. С вестью важной к воеводе тамошнему, а, может быть, и к самому князю!

– С важной вестью, вот оно как! – снова засмеялся незнакомец. – А весть эту можно, скажем, не угличскому удельному, а великому князю доверить?!

– Великому князю?! – шепотом переспросил Сенька. – Самому?

– Самому, самому… я, знаешь ли, его очень хорошо знаю.

– Самому – еще лучше будет! – отрок решительно рубанул воздух рукой. – Как раз по его делу.

– Так-так-так-та-ак… По какому делу конкретно?

– Ну… с мором ведь князь великий борется, все знают – затем в наши края и приидоша.

– А что – ты про мор что-что знаешь? А ну-ка, ну-ка, пошли!

– Ко князю великому, господине? А он что, здесь?

– Да здесь, здесь, весь флот его здесь, на реке – ладейки.

– А ты его точно знаешь?

– Ох, как ты мне своими расспросами надоел! Знаю, знаю – иди уже.

Сопровождаемый высокородным незнакомцем с привешенной к богатому поясу саблею, Арсений спустился через заросли ракитника и чернотала вниз, к реке, где у самого берега стояли большие воинские ладьи числом около пары дюжин. Все – добрые суда, красивые, с навешенными на бортах щитами, с разноцветными стягами, с пушками. А воинов вокруг было – немерено!

Один – немолодой, но здоровенный, сильный, с крючковатым носом и смуглым разбойничьим лицом, внезапно обернулся, подбежал к высокородному ближе… и, вдруг поклонившись, спросил:

– Когда отчаливать прикажешь, княже?

– Так вот прямо сейчас. Вестника только выслушаю – что-то он тут интересное говорит.

Княже! – внезапно осенило Сеньку. Так вон оно что… То-то вокруг все кланялись, да, салютую оружием, браво выпячивали грудь. Вот оно что… князь! Князь великий!

Отрок повалился на колени, в траву:

– Не вели казнити, великий князь!

– Встань, Сенька! Идем вон, к шатру. Сейчас мне все подробно поведаешь.

Выслушав Арсения, князь немедленно выслал пару стругов – догнать «рогатую» ладью, и, распорядившись накормить юного посланца, надолго задумался. По всему выходило, что чума начала распространяться по рекам, через зараженных торговцев… что ж, следовало ожидать. Скорее всего, уже инфицирован и коновал Кузьма, хозяин Сеньки, и, быть может, уже кто-то из жителей Бродского рядка. Если это так, то сие поселение надобно немедленно окружить да сжечь вместе с жителями, или уж, по крайней мере, оставить их вымирать, выставив на всех дорогах посты и никого никуда не выпуская, дабы не дать распространиться болезни. А как еще ее лечить? Увы, стрептоцида еще не имелось, да и вообще никаких антибиотиков. Даже шприцов… увы… Оставался строжайший карантин зараженных мест да эвакуация населения из соседних мест, как единственные действенные средства.

Средневековые лекари, конечно, предлагали много всего – пить смесь из патоки и мелко нарубленных змей, спать поочередно на разных боках, вырезать или прижечь чумные бубоны… А еще ходило весьма нехорошее поверье, что от черной смерти можно избавиться, передав ее другому – то есть специально кого-нибудь заразить.

Слава Господу, пока удавалось локализовать отдельные очаги болезни, не дать распространиться эпидемии, от которой вполне могло вымереть две третьих населения Руси. Черная смерть не миновала бы и Орду, и Европу, связанных с русскими городами теснейшими торговыми отношениями. Пользуясь относительно мирными годами, купцы с товарами сновали туда-сюда, а зараженный бубонной формой чумы первое время чувствовал себя вполне сносно, вот распространялся мор… а уж если чума переходила в особо заразную легочную стадию – все: ложись да помирай! Действенных лекарств не имелось, да и с личной гигиеной дела обстояли их рук вон плохо, несмотря на все указы Егора и личные распоряжения молодой княгини.