— Я, Емельян Аристархович, что позвонил, — сказал Слуцкер. — Это ведь те самые Веревкин с Клибманом, о которых вы говорили?

— Они.

— Ну понятно. Я вот это хотел для себя уточнить. Чтобы быть уверенным.

— Они, они,— повторил Евлампьев. И разговор замер, споткнулся, наступило молчание, когда все, что нужно, сказано, но сказано так скоро, что становится не по себе от этой короткости, пытаешься придумать, как продлить разговор, и ничего не можешь придумать.

— Спроси про мумиё, спроси,подтолкнула Маша, ожидающе глядя на него.

Евлампьев решился.

— А-а! — протянул Слуцкер. — Мумиё! Да, Емельян Аристархович, это сложно. Это я вам точно говорю, за достоверность ручаюсь — у меня жена два года назад руку ломала, сложный перелом был, мы искали…

— Ну да, ну да, — понимающе поддакнул Евлампьев. И подумал, что в голосе его невольно прозвучало, наверное, разочарование. — Я, собственно, так и думал, просто, знаете, вдруг…

— Нам тогда ее сестра достала, — перебил его Слуцкер. — У кого-то там был какой-то остаток — и вот она принесла его. И от этого остатка остался еще остаток, мало, правда, очень… Подождите-ка! — перебил он теперь сам себя. — Емельян Аристархович! — через паузу сказал он наконец в трубку. — Извините меня, я тут хотел сразу всю полноту картины себе представить. К сожалению, там, где брали мумиё, оно было абсолютно случайно. Я думал, может быть, попросить оттуда, а то у нас очень уж мало… миллиграммы какие-то. Но, может быть, лучше столько, чем ничего?

Сердце у Евлампьева скакнуло вверх и гулко бухнулось, заторкалось горячими толчками в ребра.

— Ну что вы, Юрий Соломонович, что вы, конечно!

Маша глядела на него все с тем же выраженнем нетерпеливого ожидания в глазах, пытаясь понять по его лицу, о чем там говорит Слуцкер.

Евлампьев заикнулся было о деньгах, но Слуцкер не дал ему даже закончить фразы: «Это за миллиграммы-то?». Они договорились, что завтра Евлампьев прямо с утра подойдет к нему в бюро, и попрощалнсь.

— Что, есть? — блестя глазами, нетерпеливо спросила Маша, не успел Евлампьев положить трубку.

— Есть, — не в силах превозмочь счастливой улыбки, отозвался он. Правда, Слуцкер говорит, немного совсем, миллиграммы какие-то..

— Ой, да ну хоть сколько для начала! Для начала-то!.. А что там в «Известиях», — спросила она затем, — что он звонил?

— Да-а…— Евлампьев махнул рукой. Он посмотрел на подоконник, прошел на кухню, взял газету и развернул. — Статья Веревкина с Клибманом… ну тех, я тебе говорнл.

Статья стояла на второй странице и называлась «Рука об руку». Ах, сукины дети!..

— Ну и что они? — спросила Маша.

— А, не буду я читать! — резко, с шелестом сворачивая газету и бросая ее на стол, сказал Евлампьев.Пошли они к черту!.. Что они? То же все — что! — Он помолчал, стоя над столом и барабаня по нему пальцами, вздохнул и повернулся к Маше лицом: — Одного я никогда, всю жизнь понять не мог и сейчас не могу; как подлец, зная, что он подлец, живет? Да ведь сквозь землю провалиться должен! Нет, не проваливается.

— Мумиё достали,— сказала Маша.

— Что? — не понял он.

— Мумиё, говорю, достали, — повторила Маша, Евлампьев понял — и понял, что, напоминая об этом, она хочет вернуть его к приятным мыслям.

— Достали, достали… засмеялся он. Помолчал снова и спросил: — Что ж… спать, что ли, давай ложиться?

— Конечно, давай ложиться, — сказала Маша.Не плясать же.

Сумерки за окном густели, переходя в ночную темень, день был закончен.

4

Лес был сосново-лиственный, веселый, с шумящими высоко над головой кронами, и душе было находиться в нем светло и освобожденно. Нежный, лукаво шелушащийся верхний покров коры будто светился, будто горел изнутри мягким золотистым пламенем, хотелось обтрогать, огладить ладонями каждое дерево — ощу: тить кожей эту шершависто-гладкую светящуюся поверхность. Тропинка необъяснимо петляла то вправо, то влево. то поворачивала чуть ли не совсем назад, но в этом ее непрестанном петлянии, как бы стремящемся умерить шаг ходока, было что-то неизъяснимо упоительное. Она была не очень расхожена, лишь кое-где, местами пробита до голой, залоснившейся под ногой земли, а большей частью в умятой, коврово стелющейся траве, совершенно лесная тропинка, и все, вслед Федору, сняли обувь и шли, несмотря на таившиеся в траве, коловшиеся сосновые иглы, босиком.

— Хорошо, ах хорошо!..— глубоко вдыхая, приговаривал время от времени Евлампьев.

— Да, действительно, просто великолепно! — подхватывала Маша.

— Ну-у! Конечно! — останавливаясь, оборачивалась к ним шедшая впереди Галя н наставляла палец на Евлампьева: — А ты еще не хотел! Э-э, горожанин клейменый…

Федор, замыкавший цепочку, до того похмыкивавший, хохотал:

— Каторжанин? Слышь, Емель, вскрылись темные стороны твоей биографии, вот ты, оказывается, какой. Ну-ка, раскалывайся: за что срок мотал?

Шумели высоко вверху сосны, звонко перекрикивались птицы, вдалеке где-то гулко и дробно стучал дятел, и солнце, пронзая кроны, падало на землю тугими снопами яркого света, высвечивая, выставляя напоказ каждую малую травинку.

Тропка вскарабкалась на всхолмье, поюлила по нему и завихляла вниз. Сосны стало меньше, и наконец лиственные вытеснили ее совсем, тропка полого все бежала и бежала вниз, и в неожиданный просвет между деревьями ребристо мелькнула излучина речки.

Минут через пять они вышли к ней. Берег был чистый, травянистый, лишь в одном месте чернело угольное пятно не очень давно жженного костра. Поодаль, на свесившемся к воде стволе ивы, сидел рыбак в закатанных до колен штанах, с голым телом и с повязанной носовым платком головой. Другой берег речки сухо шелестел в десяти метрах щетинистыми листьями молодого камыша.

— В тень вон пойдемте, — позвал Федор.

Все двинулись за ним к ивовой рощице в сторону рыбака, и он, пока они шли, повернув голову, следил за ними.

— Клюет? — спросил Федор, поравнявшись и останавливаясь.

— Та ни! — с охотою, будто для того только и сел здесь, чтобы дождаться их, отозвался рыбак. Как-то совершенно неожиданно у него оказался украинский говор. — Вот стольки, — показал он четыре пальца. Рази ж то дило? Я раньше тут в любую пору десять окуней в час брал, а сейчас там комбинат какой-то построили, спускает, говорят.

Маша с Галей, вытягивая шеи, старались получше разглядеть болтавшихся в воде на кукане карасей,

— Ну, ловн, лови,— разрешил Федор, подмигивая Евлампьеву, и пошел дальше. Отойдя метров двадцать, он снова остановился и бросил на землю сандалии.— Что, дамы и господа, вкусим покоя?

— Давайте вкусим! — с особой, в тон ему, залихватской интонацией ответила Маша.

Евлампьев взмахнул подстилкой, она расправилась в воздухе и плавно опустилась на землю, собравшись у дальнего края гармошкой. Федор ногой расправил ее, присел и опрокинулся навзничь.

— Э-эх, хороша жизнь, господа! — сказал он, вытягивая ноги и забрасывая их на склоненный к воде ивовый ствол. — Емельян, ты для полной хорошести чего-нибудь захватил?

— Да ладно тебе, все шутки на один лад, — проговорила Галя, ползая на коленях по другой подстилке и рукой расправляя ее. — Маша, иди сюда, женский уголок организуем, пусть они там себе шутят.

Евлампьев лег на живот рядом с Федором и оперся на локти. Женщины тоже устроились, и наступило мгновенье молчания и беззвучия, и в этом беззвучии снова с отчетливой ясностью стал слышен лепечущий шелест крон, бритвенно-сухой шелест камыша и щебечущий хор птиц, которым, как луг цветами, был разноцветно расшит воздух.

— Ну так что, господа хорошие,разрушая это молчание, сказал Федор, — ездили вчера, расскажите, что там с Ксюхой вашей?

— Да-да, что она, как там, Маша? — подхвати: ла Галя.Что она, домой скоро?

— Да ну какое там скоро, что ты, Галя! — Маша вздохнула.Не встает еще даже, что ты!.. И неизвестно, когда будет. Снимок у нее, перед выпиской из больницы делали, плохой, через месяц вот снова будут. Зачем и мумиё, чтобы костная ткань скорее восстанавливалась.