— Ну, отец! — развел Ермолай руками.— Ну ты что! Это я по незнанию. Зачем мне? Отвык просто, не подумал. Не сообразил.

Отвык… да. Сколько уж мотается по чужим стенам. Конечно, отвыкнешь. Что у него с той женщиной?.. Не от нее ли звонка ждет? Не скажет…

— Ленка что, как она? — спросил Ермолай, снова обращаясь к ним обоим, переводя взгляд с Евлампьева на мать.— Не будет нынче день рождения отмечать?

— Да ну что ты, ну какой ей день рождения нынче? — быстро взглянув на Евлампьева, сказала Маша.

— Ну понятно… естественно. Это я так, на всякий случай спросил,— торопливо покивал Ермолай.

День рождения у Елены был накануне, но отмечать дни рождения собирались обычно по субботам-воскресеньям, суббота же еще была впереди, и взгляд, который Маша метнула на Евлампьева, означал: видишь, все-таки не забыл, помнит, спросил!

Евлампьев в ответ на ее взгляд согласно качнул головой: вижу…

Помнит, да. Помнит… Но, собственно, что в этом такого необыкновенного? Неужели они до того дурного мнения о сыне, что готовы радоваться в нем элементарному? Помнит — и помнит, совершенно естественно…

Когда уже сидели за столом и ужинали, телефон зазвонил снова. И снова Ермолая как подняло — сорвался с табуретки, с грохотом опрокинув ее на пол, бросился в коридор:

— А-ллё?!

Теперь звонок, видимо, был тот.

Ермолай, растянув скрученный пружиной шнур, зашел в комнату и прикрыл за собой дверь, тесно, насколько позволял шнур, вдавив ее в косяк.

Он вышел возбужденный, с блестящими блуждающими глазами, молча сел за стол, придвинул к себе, хотя она была дальше от него, чем собственная, чашку Евлампьева и отхлебнул из нее.

— Вот твоя, — показал ему Евлампьев, отбирая у него свою чашку.

— Где? — беспонятливо обвел Ермолай вокруг себя взглядом. Увидел и засмеялся: — А! Твою взял? Извини.

Он еще посидел за столом немного, доел оставшийся на столе, когда вскочил к телефону, кусок, допил чай и поднялся.

— Я пойду, — сказал он, стараясь избегать встречи с родительскими глазами.— Если не вернусь, не беспокойтесь.

Маша быстро, как тогда, когда он спросил об Еленином дне рождения, глянула на Евлампьева.

— Это… та? — спросила она.

Ермолай не ответил на вопрос.

— Значит, не беспокойтесь, — повторил он. Вышел в коридор, стал одеваться и спросил оттуда: — Папа, холодно вечерами, куртку эту кожаную я надеваю?

— Надевай, конечно,— сказал Евлампьев, встал и пошел к нему в прихожую.

— Ну, ты что, опять нсчезаешь? — спросил он, кладя ему на плечо руку и пытаясь заглянуть в глаза. И почувствовал, как беспомощен, как жалостлив его голос.

— Да я позвоню, папа, позвоню,— уклончиво, поведя плечом, чтобы освободиться от его руки, проговорил Ермолай.

Евлампьев убрал руку, Ермолай снял с вешалки кожаную куртку, два дня уже висевшую здесь без употребления, и надел ее.

— Ну, счастливо, — сказал он.

Ермолай ушел, Евлампьев погасил за ним в прнихожей свет и вернулся на кухню.

Маша сидела за столом, глядела в окно, и рука ее, лежавшая на столе, медленно и размеренно, словно бы сама по себе, поднималась и опускалась, мягко пристукивая подушечками пальцев.

Евлампьев тоже сел и налил себе еще чаю.

— Ну, ты что, Маш? — сказал он, ловя ее руку и не давая ей в очередной раз опуститься на стол.

Она медленно повернула к нему голову. Глаза у нее были тусклые, словно бы невидящие.

— Ну, ты чего? —повторил он.

Она вздохнула, забрала у него руку и пристукнула пальцамн о стол — будто бы додавала недоданное.

— Да ничего, Леня,— сказала она.— Ничего. Так это…

И пододвинула к нему свою чашку.— Налей мне тоже немного. За компанию.

12

Маша припозднилась, и они вышли из дому вместе. На троллейбусном кольце Евлампьев дождался, когда подойдет машина, помог ей взобраться по ступенькам, и она, уже изнутри, обернувшись,. помахала ему свободной от сумок рукой:

— Ну, ни пуха тебе, ни пера! — и улыбнулась ободряюще.

— К черту,— сказал Евлампьев, тоже помахал рукой и пошел к своему зданию, по-крепостному толстостенно громоздившемуся поодаль за пиками чугунной ограды.

У входа в бюро он столкнулся с Вильниковым. Вытянув влеред свои мохнатые толстые руки, Вильников вышел из двери, раскрыв ее ногой, пальцы и ладони у него были в чернилах.

— А! Привет, Емельян! — проговорил он, отвечая на приветствие Евлампьева.— Привет! Извини,— показал он руки, — не подаю, видишь. Авторучку заряжал, проклятая… Ну, вот так если, — сказал он затем, согнув руку в кисти и подавая ее вперед запястьем, и Евлампьев на миг сжал это его вылезшее из-под манжеты рубашки голое волосатое запястье.

— Тебе с такими руками хоть снова сейчас в первый класс — примут, — пошутил он.

— А, не говори! — ругнулся Вильников.— Ни к черту конструкция у этих перьев. Какие головы их придумывают! Мы бы так свои машины лепили… Да! — вскинулся он, тесня Евлампьева в сторону от двери.— Ты что это вчера там с Молочаевым? Ты что, обвинил его, он-де виноват, что вместо балок ролики стали ставить?

У Евлампьева, едва Вильников произнес «вчера», все внутри напряглось. Конечно, конечно… Уже пошли, пошли круги от этого его разговора. И как все переворачивается при этом с ног на голову, как перевирается — не узнать ни единого своего слова…

— Нет, — сказал он сухо.— Ни в чем подобном Молочаева я не обвинял. Так, как я его обвинял, я могу и тебя обвинить. Я говорил: почему он соглащается с подобным решением? Почему не отстаивает наше, заводское, выношенное, в котором мы уверены?..

— А! — протянул Вильников.— А!.. Ну, Емельян, знаешь… Да почему же не отстаивали? Отстаивали. Да только, брат… А, ладно,махнул он рукой.Чего говорить об этом. Пойду лапы отмывать.

Он ушел, тяжело впечатывая в пол каждый шаг, а Евлампьев открыл дверь и ступил в бюро.

Дверь в комнату руководителей групп была приоткрыта, н он мельком увидел Молочаева, с засунутыми в карманы руками стоявшего перед свонм столом и задумчиво глядевшего в какне-то бумаги на нем. При этом он, пристукивая ногой, бормотал одну из тех популярных песенок, что пела каждый день по радио Алла Пугачева.

По инерции Евлампьев свернул было с центрального прохода к своему кульману, но тут же спохватился и, пролавировав между чужими столами и кульманамн, выбрался обратно на проход.

Дверь у Слуцкера была незаперта. Евлампьев раскрыл ее пошире,Слуцкер, без пиджака, в одной рубашке, с распущенным брючным ремнем, стоял у распахнутого окна и занимался гимнастикой: прогибался назад, закидывая за голову руки, наклонялся вперед, доставая пальцами носки туфель, снова назад…

— Извините, Юрий Соломонович, — смущенно стал закрывать дверь Евлампьев.— Я попозже…

— Ничего, ничего, Емельян Аристар…— на выдохе, так что ему не хватило воздуха договорить, помахал рукой Слуцкер.— Заходите, я сейчас уже…

Он еще раза два прогнулся, нагнулся, сделал затем дыхательное упражнение, поболтал расслабленно опущенными руками и распрямился.

— Извините, Емельян Арнистархович,— улыбаясь своей сдержанной, как бы обращенной в себя улыбкой, сказал он. затягивая ремень.— Не могу иначе, знаете, день начать. Обязательно размяться нужно. Старость, не иначе, подступать стала…

— Ну какая у вас старость? — сказал Евлампьев.— Мужчина вы в расцвете лет, Юрий Соломонович, и до старости вам еще далеко. Пальцами до носков вы спокойно дотягиваетесь.

— Это да, это да,— согласно покивал Слуцкер. Он снял со стула пиджак, надел его и затянул, не застегивая верхней пуговицы, расслабленный узел галстука.— Но лет до тридцати пяти, тридцати шести вообще, знаете, Емельян Аристархович, просто ведать не ведал, зачем она нужна, вся эта гимнастика. Ничего мне разминать не нужно было, ничего разгонять… Присаживайтесь, — показал он на стул у внешней стороны стола; дождался, когда Евлампьев сядет, и сказал: — А вы, я помню, увлекались спортом, занимались, даже тогда еще, кажется, когда я у вас работал. Футболом, кажется?