— Да, было дело.— Евлампьев невольно улыбнулся.— Я в сорок лет последний раз играл. Когда же это? Ну да при вас уже, в пятьдесят пятом. За отдельскую команду, на заводских соревнованиях. Это еще с тридцатых годов… Тогда кто спортом не занимался. Тогда всех этих рекордов еще не знали, тогда для удовольствия занимались…

Он говорил и думал, как перескочить на тот разговор, из-за которого пришел сюда. Нелепо как получилось, минутой бы позже… а сейчас увязли оба в этом бессмысленном светском разговоре, пойди теперь из него выпутайся…

Но выпутаться все равно было нереально, только обрубить его, и Евлампьев проговорил:

— Я к вам, Юрий Соломонович, собственно, по делу пришел… я не знаю, как вы сейчас, располагаете временем?

— Пожалуйста, Емельян Аристархович, пожалуйста.— Лицо у Слуцкера стало выжидательно-неподвижным, и он сцепил перед собой на столе руки.— Я слушаю, — мягко подтолкнул он затем Евлампьева.

Как-то все это выходило неестественно, напряженно с самого начала. Однако же…

— Я по поводу шагающих балок, Юрий Соломонович,сказал Евлампьев.— Я, конечно, понимаю, что мне никто не должен давать отчет, я пенсионер, ну, взяли меня на два месяца, почеркал карандашом — и уходи… не имею, видимо, права… но просто уж… ведь эти машины мне — как дети, я их с нуля начинал, сколько сил вложено…

— Да, Емельян Аристархович, да,покивал Слуцкер, — я вас уже понял, о чем вы. Имеете право, именно как один из пионеров…

— Сколько в свое время вариантов перебрали, сколько было всего просчитано…— Евлампьев не мог остановиться, ему требовалось сказать Слуцкеру все, хотя и без того было ясно, что коль сделали так, а не иначе, прежде отмерили десять раз и десять раз взвесили.

— Я понимаю вас,— повторил Слуцкер, когда Евлампьев наконец кончил.— Я понимаю… Вас, конечно, молочаевская машина прежде всего в этом плане волнует?

— Конечно, — подтвердил Евлампьев. Как-то все не так выходило — легковесно, просительно. Будто его обвесили в магазине и он пришел к директору добиваться справедливости, заранее зная при этом, что никакой справедливости у директора не добудешь, а выпустишь разве что немного пар.

— И Молочаев очень странное дал мне объяснение всему этому: так из министерства приказали. Но, помилуй бог, разве подобные вещн приказным порядком решают?

Слуцкер, сцепив перед собой на столе руки, сидел теперь со спокойно-бесстрастным выражением лица, чуть наклонив голову к плечу.

— Молочаев вас, Емельян Аристархович, не совсем точно проинформировал. Конечно, подобные вещи приказным порядком нс решаются, вы сами это прекрасно понимаете. Просто в министерстве решили прекратить спор и встали при этом совершенно однозначно на сторону головного института.— Он помолчал, ожидая, быть может, что Евлампьев сейчас что-то скажет, Евлампьев никак не отозвался на его слова, и он добавил: — Вот оно как…

Вот оно как… Да, конечно, именно так. Абсолютно точно, что так. Это, впрочем, ясно было с самого даже начала, просто пропустил мысль об этом мимо себя, уперся, старый осел. в сам факт: приказали! Это все из-за раздражения на Молочаева, из-за злости на его высокомерный технократизм: я конструктор! ставьте передо мной задачу как перед конструктором… если мне какой-то там дуб приказывает!.. А дело-то именно конструкторскос, а не административное, и ведь знал, знает это, но так-то легче встать в позу, изобразить из себя оскорбленного, еще и уважением к себе преисполнишься…

— Это в институте не Веревкин с Клибманом против шагающих балок? — спросил он наконец вслух.

— Не знаю, Емельян Аристархович.— Голос у Слуцкера был мягкий и как бы соболезнующий.— Решение уже было при мне, но я к нему ни малейшего отношения… я его получил в готовом, так сказать, виде. — Ага… ну понятно.

Понятно. И понятно, почему так спокойно… Для него эти установки — не дети, он с ними не нянчился, не подтирал им попу, не просыпался по ночам на их крик, не бегал с ними по врачам… он получил их уже «выросшими» — вроде как командир свежее пополнение, которому нет дела, сколько сил было положено матерью каждого из этих стоящих перед ним солдат, чтобы из маленького розово-синюшного тельца с безмышечными веточками рук и ног вырастить розовощекого молодца, ему нужно выполнять с ними боевую задачу, а для этого ему вполне достаточно того, что у них две ноги, две руки и на правой руке — указатсльный палец…

— Ну, а сами-то вы как считаете, Юрий Соломонович? — спросил Евлампьев.

Слуцкер не ответил. Он вскинул на Евлампьева глаза, подержал некоторое время его взгляд, потом отвел глаза. И так, с отведеннымя глазами, расцепил затем руки и развел нми.

— Как представитель заводской школы, Емельян Аристархович, я, в общем, придерживаюсь, конечно, того мнения, что лучше бы балки. Балки. Но… Но ситуация такова, что мы слабая сторона. Те сильнее. И нам ничего не остается другого, как подчиниться.

— Но ведь это… но ведь это же такая глупость, Юрий Соломонович! Черт знает какая глупость!..

— А что же делать? — все таким же спокойно-бесстрастным и сочувствующим вместе тоном спросил Слуцкер.— Плетью обуха не перешибешь. Надо ждать. Альтернативы нет. Ждать. Единственный выход. Пустим машину, ролики дадут себя знать — и тогда наша правда восторжествует сама собой: придется их заменять на балки.

Сама собой!.. Евлампьеву было горько и невмоготу было держать эту горечь в себе.

— И вы можете так спокойно, Юрий Соломонович? На смонтированной, а то и на работающей машине заменять?! Да это ведь какие потери!

— Да, ну а что же делать? — повторил Слуцкер. — А, Емельян Аристархович? Что мне остается, как не спокойно? Ну, буду неспокойно. И что? Потеряю на этом без толку лишь килограмм нервов — и все.

Он потянулся через весь стол, взял с его края какой-то исчерканный листок синьки, поглядел, смял и, потянувшись вбок, бросил скомканный листок в корзину для мусора. Корзина была плетеная, крупноячеистая, и Евлампьев, непроизвольно глянувший вслед комку, увидел, как он ударился о боковую стенку, отлетел к другой, свалился на дно, поднрыснул еще раз и замер.

Ну вот. Как и обещал Маше, как и собирался, поговорил, в общем, без эмоций, не повышая голоса… славно они оба поговорили — оба не повышая голоса,— только Слуцкер начал уже бомбометанисм заниматься… Думает сейчас, наверно, на кой черт обьяснялся с этим старым ослом во всяких своих чувствах…

Евлампьев встал и поклонился. И почувствовал, что поклон вышел чересчур церемонным и нарочитым.

— Ну, извините, Юрий Соломонович, за мое неожиданное вторжение… И спасибо за всю информацию… за объяснение.

Слуцкер поднялся следом за ним и развел руками.

— Не за что, Емельян Аристархович. Всегда рад.

«Да ну и ладно. Ну и подумаешь, — повторял про себя Евлампьев, идя по проходу к своему рабочему месту.Жизнь здесь, что ли, работать… Месяц — и все. Всех-то делов. Ксюха бы выкарабкалась. И все. Что мне еще для счастья…»

Как он очутился на пятом этаже, в приемной Хлопчатникова, Евлампьев не очень-то понял и сам. Обедали в заводоуправлении с Матусевичем, вышли уже на улицу, и вдруг повернул назад, бросил Матусевичу: «Иди, не жди меня. Мне тут еще…» — и вот ноги привели. Прямо как сами.

Приемная была маленькой и полутемной из-за ущербного, каких-то казематных размеров окна, с секретарским столом, неудобно стоявшим подле самой двери кабинета, с серым громоздким сейфом в одном углу и двумя книжными шкафами в другом, заваленными наверху рулонами ватмана. Секретарша оказалась новая, незнакомая Евлампьеву, — молодая, ярко накрашенная пышноволосая женщина; включив настольную лампу, она печатала на машинке и, когда он спросил, у себя ли Павел Борисович и не занят ли, прекратив на мгновение печатать и окинув его быстрым холодным взглядом, сказала:

— Занят.

— Простите, а когда он освободится?

Секретарша уже снова печатала, водя головой слева-направо, слева-направо — читая текст, и не ответила Евлампьеву.

Евлампьев подождал немного и повторил вопрос, прибавив только теперь «девушка».