Написавши «прореха», Евлампьев как выдохся, перо остановилось — дальше не писалось. Он положил ручку, взял исписанные листы, собрал их по порядку и стал перечитывать написанное. Ему не понравилось, как он написал про жизненную установку, жизненный идеал, — свел что-то действительно к профессиональной ориентации, он чувствовал все это и думал этом вовсе не так плоско, как вышло, много глубже… но уж как вышло, так и вышло.

Он встал, прошелся до окна и вернулся обратно к столу. Постоял над ним, сходил на кухню, выпил холодного кваса из холодильника и снова сел.

Надо было что-то ответить Черногрязову относительно его сна с Аксентьевым, но что? Как тут ответишь?.. Ну, стал сниться, ему вон эта старуха снится, да будто она еше Галя Лажечникова… Старость уже, наверно, все это… какие-то, поди, клетки умерли, закальцевались — вот оттого и все фокусы.

«То, что тебе снится последнее время Аксентьев, несомненный признак пробуждения на склоне дней твоей долго дремавшей совести. Евлампьев решил отделаться шуткой. Помнится мне, однажды, когда мы все втроем совершали велосипедную прогулку, Димка наехал на гвоздь, проколол камеру, и пришлось ему тащиться домой пехом. А перед ним по точно тому же месту проехал ты — и ничего. Тогда мне было непонятно, но теперь совершенно ясно — гвоздик-то тобою был подброшен. Зачем ты это сделал — загадка. Может быть, и для тебя самого. Но совесть в тебе пробудилась, ин это уже хотя и запоздалое, но искупленне».

В прихожей зазвенел звонок, рука у Евлампьева дернулась, и хвостик у «е» вышел как какой-нибудь росчерк в конце подписи. Евлампьев вскочил и бросился к дверн.

— Извини, ключи забыла, — сказала Маша. — Письмо пишешь? — увидела она ручку у него в руках.

— Ага. — Он потянулся, чтобы принять у нее сумку.

— Да-а, — отвела она сумку назад, — не тяжело, ничего не купила особенно. Лимонами вот отоварилась. — В голосе у нее было счастливое довольство.— За икрой, сказали, завтра приходить. Мяса у них, — мотнула она сумкой, хвастаясь, и в голосе у нее звучало все то же довольство, — два килограмма взяла.

— Одна-ако! — восхищенно протянул Евлампьев.

— Иди, ладно, иди, дописывай, — подергала Маша его за рукав. — Иди.

Она пошла на кухню, а Евлампьев вернулся в комнату н закрыл в нее дверь, чтобы Маша с кухни не мешала ему.

Собственно, письмо было написано, оставалось только попросить Черногрязова, если у него есть возможность, достать мумиё. А вдруг…

«А теперь, Михаил, у меня к тебе большая-большая просьба», написал он. Изложил, в чем она заключается, объяснил, что такое мумиё, попрощался, попросил кланяться жене и всем домашним, передал привет от Маши, подписался, подумал — и поставил еще рядом с подписью дату, сегодняшнее число. Вроде как обозначил: а закончил вот на следующий день.

Теперь оставалось письмо Хваткову.

Хваткову он написал кратко и деловито: обращаюсь к тебе по такому-то делу, так-то вот и так-то, есть возможность — помоги. Надо было, конечно же, разжижить собственно просьбу каким-то не относящимся к делу разговором, болтовней просто, но ничего больше Евлампьеву не писалось. Не равная была дружба — младшего и старшего: Хватков со своей жизнью раскрывался перед ним, распахивался, а он — нет, такие уж установились отношения. Обычные, в общем, отношения младшего и старшего… Что тут напишешь не относящееся к делу… о погоде, что ли? Лучше уж вообще ни о чем не писать.

Слышно было, как на кухне хлопнула дверца холодильника. Маша вышла в коридор, сняла с телефона трубку и стала набирать номер. «Аллё-оу! — произнесла она, мажорно поднимая, по своему обыкновению, голос на последнем слоге. — Рита, это ты? Ой, я тебя не узнала…»

Рита… Кто же это?.. А, это Трофимченко Маргарита Ивановна, подруга ее по работе…

Евлампьев перечитывал написанные письма и прислушивался к Машиному разговору в коридоре. Сейчас Маша говорила о мумиё. И по тому, что она говорила, ясно было — Маргарита Ивановна о мумиё даже не слышала.

Евлампьев дочитал письма, сходил к тумбочке, на которой стоял телевизор, достал из нее конверты, вложил в них, согнув вчетверо, исписанные листы и надписал адреса. Заклеивать конверты он пока не стал. А вдруг у Маши что.

Жена разговаривала теперь с Ниной Петровной, соседкой по лестничной клетке в старом доме, где у них была двухкомнатная квартира. В том доме, хотя и прожили-то в нем немного, меньше, чем прожили уже в нынешнем, знали еще почти всех жильцов…

— Жалко, Нина Петровна, жалко…говорила в корнлоре Маша.Ну что вы, что вы! Нет так ведь нет… До свидания, Нина Петровна, до свидания.

Она положила трубку и мгновение спустя снова сняла, чтобы звонить кому-то другому, а Евлампьев взял со стола конверт, провел по полоске клея языком, закленл и заклеил другой. Он положил нх один на один, необъяснимо для себя прихлопнул зачем-то рукой и встал. С какой стати у Нины Петровны или Маргариты Ивановны объявится мумиё? Слишком это было бы фантастично — найти так близко…

И как начался день звонком, так и закончился.

Они вышли с Машей перед сном прогуляться, вышли на полчасика, а проходили целых полтора, до сумерек, и, когда подошли к квартире, услышали за дверью звонок.

Евлампьев быстро повернул ключ в замке и, оставив его вытаскивать Маше, бросился к телефону.

— Да, слушаю! — крикнул он в трубку.

Это был Слуцкер.

— Звоню, звоню вам сегодня с утра, Емельян Аристархович, — сказал он, поздоровавшись,— все занято. Вот, не надеясь совсем, решил попробовать еще раз.

— Да, действительно, действительно, Юрий Соломонович, — в груди у Евлампьева будто екнуло что-то: неужели кто сообщил ему — Вильннков тот же самый —о мумиё и у Слуцкера есть возможность?..Действительно, мы сегодня сидим, как говорится, на телефоне…

— Ну, я вам что звоню, — сказал Слуцкер, — прочитали во вчерашних «Известиях»?

— Проч… во вчерашних «Известиях»? — бессмысленно переспросил Евлампьев. До него медленно доходило, что Слуцкер звонит вовсе не по поводу мумнё.

— Ну да, да, во вчерашннх. Вы ведь «Известия» выписываете?

— «Известия», — ответил Евлампьев, удивляясь, откуда Слуцкер знает это, и вспомнил: было дело, жаловался как-то в одном, на бегу, разговоре, что испортилась газета, совсем нечего стало читать, гляди-ка, осело в нем.

— Ну, я уже чувствую, что не читали.В голосе у Слуцкера прозвучала досадливая виноватость. — Веревкина с Клибманом статья там. Небольшая статья, но такая, знаете… с постановкой вопроса. О роли науки в современном производстве. И в качестве примера прнводят исторню с заменой шагающих балок на ролики. Примера благотворного сотрудничества наукн н производства.

— Вот ка-ак?! — протянул Евлампьев. О чем угодно он был готов услышать от Слуцкера, но только не о подобном. — О том, что сама установка, вместе с балкамн. тоже в союзе ученых с производством роднлась, об этом они не говорят?

— Нет, не говорят.

— Естественно…— Евлампьев поглядел на кухню — вчерашние «Известия», положенные утром Машей на подоконник, так и не прочитанные, по-прежнему лежали там. — Наживают себе капитал всеми возможными способами…

— А может быть, верят? Я, честно говоря, — в голосе у Слуцкера снова прозвучала эта досадливая внноватость, — честно говоря, я думал, что вы прочитали, Емельян Аристархович. А знал бы, что не прочитали, не стал бы вас расстраивать лишний раз…

Евлампьев — невидимо для него — махнул рукой:

— Да что, Юрий Соломонович… лишний или нелишний… А в смысле веры… твердить, знаете, на черное: белое, белое, белое — и поверишь.

— Слуцкер? — спросила шепотом стоявшая уже некоторое время рядом Маша.

Евлампьев кивнул.

— Спроси его про мумиё, спроси, — так же шепотом, с убеждающей интонацией проговорила она.

Евлампьев, помедлив мгновение, снова кивнул — соглашаясь.

Слуцкер позвонил сам, они уже разговаривали, в значит, не нужно было перешагивать через неловкость в себе, переламывать ее, одолевать самое трудное, мучительное — завязку разговора.