— Вполне возможно, — вполне,непроизвольно улыбаясь рассказанному, согласился Евлампьев.

И в самом деле было похоже на Хваткова. Позаботился о спокойствии — и не подумал, что подобной заботой только и вызвал что беспокойство: гадай теперь, кто это был, он, не он?

Но вечером Хватков без всякого нового предварительного звонка заявился собственной персоной.

Было уже около десяти, свет за окном начал блекнуть, стремительно теряя полутона, отступая перед близкими сумерками, по телевизору транслировали футбольный матч.

— Привет, Емельян Аристархыч! — сказал Хватков своим мягко-осиплым, словно бы шершавистым голосом, вскидывая сжатую в кулак руку, когда Евлампьев открыл дверь. В другой, за горлышко, этикеткой назад он держал узкую, длинную пол-литровую бутылку с чайного цвета жидкостью — похоже, что коньяком. Широкое его, немного приплюснутое, как бы вдавленное внутрь лицо было оживленно-веселым.

— Примете, нет, Емельян Аристархыч? Посидеть с вами хочется. А то завтра мне уже чемодан на весы ставить.

Чемодан на весы ставить — это значило, что завтра он улетает. Евлампьев про себя мимолетно улыбнулся с довольством: понял!

— Привет, Григорий, — сказал он, сторонясь,привет! Заходи. — И пошутил, указывая на бутылку:

— Это у тебя как: как пропуск или как отмычка?

— Это-то? — перешагивая через порог и взглялывая на бутылку в руке, спросил Хватков. — Это намек. На закуску.

Евлампьев подал ему руку, и они поздоровались еще раз.

— Днем это ты звонил? — спросил Евлампьсев. — Сказал, что передавать ничего не нужно…

— Я, я, — подтверждающе пробурчал Хватков. — Я позавчера приехал, ну то, ну се… вот, сегодня смог только. А вы, Емельян Аристархыч, телсграмму мою получили?

— Какую телеграмму? — Евлампьев не помнил, чтобы приходила какая-нибудь телеграмма. И понял: — А-а, это ты о поздравительной? Получил, Григорий, получил. Спасибо тебе. Как раз мы за столом снделн, когда грннесли. Спасибо. Не знаю вот только, что с бочкой грибов делать? Грибов-то насобираю, это не проблема. Где бочку взять? И держать опять-таки где?

Хватков захохотал. Смех у него, как и голос, был мягкошершавый н перекатистый, словно бы комкастый, весь слепленный из отдельных кусков.

— Вот. Емельян Аристархлыч, вот! Вот что мне нравится, как вы на такие хохмы реагируете. Что за жизнь без хохм — не жизнь, каторга сплошная, все равно что «МАЗ» у тебя на плечах висит, и жить-то не захочешь. А с хохмой — так и два таких «МАЗа», как пушинку, потащишь.

— Ну и сравнения у тебя, Григорий! — Евлампьев не смог удержать в себе покровительственной улыбки. — С явным, по-моему, преувеличением.

— А я, Емельян Аристархыч, вообще против всяких норм преувеличен. Отец у меня метр шестьдесят девять, мать метр пятьдесят восемь, а я метр восемьдесят два. Отец у меня больше пятьдесят второго не таскал, а я вот год уж как меньше чем в пятьдесят шестой не влезаю.

— Ну ладно, ладно, — похлопал его Евлампьев по жесткому, невидимо бугрящемуся под пиджаком крепкими мышцами предплечью.

— Ладно. Пойдем давай.

Всегда Хватков своим поведением вызывал в нем чувство как бы снисходительной покровительственности. И как он только начальничает в своей мехколонне, ведь это же несколько десятков человек, да каких только характеров, наверно, не понасобрано… однако руководит, управляется, ничего!

Маша с улыбкой ожидания стояла на пороге кухни.

— Здравствуйте, Марь Сергеевна,поклонился на ходу Хватков, подошел, взял Машину руку и поцеловал — с эдакой тяжеловатой, слоновьей грациозностью. — Вот, если не возражаете, — подал он ей затем бутылку.

Бутылка и в самом деле оказалась коньяком.

— Одна-ако! — укоряюще протянула Маша, держа перед собой бутылку обеими руками.

— У нас, Марь Сергеевна, на Севере деньга большая,— провел Хватков рукой в воздухе, как отметая какие-либо возможные возражения. — И пить — так натуралку, а не выжимки из опилок.

Из комнаты громыхал захлебывающимся комментаторским голосом телевизор. Евлампьев прислушался,кажется, кому-то забили гол.

— Ой, погодите!.. — пробормотал он, ни к кому не обращаясь, продолжая прислушиваться, и бросился в комнату. На экране как раз показывали табло, счет изменился, гол и в самом деле забили, но не тем, кому бы хотелось. — Ай-я-я-яй!..— хлопая по щеке ладонью, с сокрушенностью протянул Евлампьев и тут же, как всегда в таких случаях, поймал себя на мыслн, что со стороны, наверно, это очень смешно: выглядит так, будто не уйди он — и гола бы этого не было. Но ннчего он не мог с собой поделать и, поворачиваясь к вошедшему следом за ним в комнату Хваткову, пояснил все с той же сокрушенностью: — Забнли!

— О, а я за беготней своей и забыл совсем, — проходя на середину комнаты, чтобы лучше видеть экран, уже крепко вцепившись в него глазамн, проговорил Хватков.— Сегодня же ннтересный матч! Вы смотрите, Емельян Аристархыч?

— Смотрю, смотрю,— покивал Евлампьев.— Посмотришь тоже?

— Ну, я о чем и хотел просить, — сказал Хватков, пошарил вокруг взглядом, ища, на что сесть, и Евлампьев показал ему на диван.

— Совсем забыл, а такой матч пропускать!..

Маша стояла на пороге с бутылкой в руках и смотрела на Евлампьева с молчаливым осуждением.

— Ну, Маш…— просительно протянул Евлампьев. И добавил уговаривающе: — Ну, немного уже осталось. Да и Григорий тоже…

— Ну-ну. — сказала Маша с расстановкой, повернулась и ушла на кухню.

Евлампьев, смущенно похмыкивая, опустился на диван рядом с Хватковым.

— Чего, прижимает Марь Сергеевна? — шепотом, наклоняясь к нему, но не отрывая глаз от экрана, спросил Хватков.

— Не говори,так же шепотом ответил ему Евлампьев.

— О, да у вас Марь Сергеевна золото. Были еще в ваше время бабы. А сейчас пошли!.. — Хватков прищелкнул языком. — Сил же с ними нету, Емельян Аристархыч, как на духу говорю. Мужик им только как драга какая нужен — чтобы побольше денег загребал, а они бы тряпки себе покупали, дома в мягких креслах сидели да кольца бы на пальцах..

Евлампьев не ответил. Он знал всю историю Хваткова, знал, почему он усхал на Север, и знал по предыдущему опыту, что бессмысленно переубеждать его, говорить, что никогда не бывает виноват один, всегда виноваты оба, и даже если кто-то больше, а кто-то меньше, все равно — оба, только так, всегда, без всяких исключений. Что говорить… человеку уже за тридцать, да порядком, он начал окостеневать в своих представлениях о жизни, о правилах ее… ничего теперь не изменишь.

— Ты что прилетел, Григорнй? — спросил он, — Дела какие?

— Да не, — Хватков досмотрел, чем закончится угловой, хлопнул себя недовольно по ляжке и глянул на Евлампьева. — Просто возможность была, Емельян Аристархыч. Обстановка позволяла — взял без содержания. На парня поглядеть захотелось. Соскучился…

— А, ну это хорошо. Молоден.— Евлампьев, как там, в прихожей, похлопал его по предплечью. Ему и в самом деле непонятно почему стало приятно, что Хватков прилетел только из-за того, чтобы навестить сына. — Молодец, Григорий, молодец.

— Чего — молодец, Емельян Аристархыч? — с какой-то вдруг царапающей шершавостью в голосе сказал Хватков.— Я не отец, что ли? Это она не мать. Я ей двести пятьдесят персвожу каждый месяц — сиди дома с парнем, не таскай его в детский сад, нет, она, видите ли, не может дома, ей на людях быть нужно! А парень болеет беспрерывно — все равно же сидит тогда. И теща хороша тоже: не буду возиться — и все, не эксплуатируйте ее… да что за бабы!..

— Теща, наверно, не особенно моложе Марии Сергесвны? — спросил Евлампьев.

— Да куда! — махнул рукой Хватков. — Пенсионный возраст…

И понял: — А-а!.. В смысле, что одного времени… Ну, Емельян Аристархыч, не знаю. Значит, так повезло. Теща-то ведь у меня… та еще! Она у меня, наоборот, не в пример дочери своей, всю жизнь работать не хотела, за начальником жила, ногти себе маникюрила. Пенсия за мужа — пятьдесят процентов, на хлеб хватает, а масло на него за мои деньги мажет, но нет, с сыном моим сидеть не хочет…