Далее шло «Внутреннее обозрение» — подборка корреспонденции из разных концов страны, в которых сообщалось о различных правительственных мероприятиях и о том, как увеличивались доходы помещиков и прибыли фабрикантов, а с другой стороны, разорялись рабочие ц крестьяне. «Внутреннее обозрение» заканчивалось словами: «Пора понять, что так будет до тех пор, пока народ, выведенный из терпения жалкими подачками, не сметет это правительство, вместе с шайкой его приспешников-капиталистов, с лица земли».

В «Хронике фабрично-заводской жизни» публиковалась корреспонденция о притеснениях и штрафах в Петербургском порту, где по распоряжению командира порта Верховского рабочих штрафовали, даже если они не выходили на работу по болезни. В заметке сообщалось также, что некоторые смельчаки пробовали жаловаться великому князю Алексею Александровичу, осуществлявшему верховный надзор за флотом в Российской империи, но жалобы их положили под сукно. «Да и не мудрено, — говорилось в корреспонденции, — ведь Верховский делает это по приказанию управляющего министерством и самого великого князя — брата царя». Далее в «Хронике» печатались заметки о притеснениях рабочих на Балтийском судостроительном заводе и об усмирении «поголовной поркой» бунта крестьян в Нижнем Тагиле из-за взыскания недоимок.

Завершался первый номер «Рабочего сборника» хроникой арестов по политическим делам, произведенных в Петербурге в январе и феврале 1894 года, и сведениями о рабочих пожертвованиях на издание «Сборника».

— По случаю благополучного рождения нашего первенца, — сказал Миша Сущинский, — следовало бы… хоть грогу стакан!

— Рождение еще впереди, — возразил Михаил.

— А это всего-навсего лишь зачатие, — уточнил, смеясь, Скабичевский.

— Вот именно, — подтвердил хозяин дома, — поэтому все получат по стакану чая.

— Хоть что-нибудь! — махнул рукой Миша Сущинский.

А потом Павел Скабичевский прочел свою статью, подготовленную для второго номера «Рабочего сборника».

Михаил, слушая его несколько монотонное чтение, снова подумал о том, что не ошибся, с первой встречи проникшись уважением и симпатией к этому человеку. Статья Михаилу очень понравилась. Написана она была по поводу учреждения министерства земледелия. Эту меру царского правительства многие общественные деятели, в том числе деятели, ходившие в опасных вольнодумцах и ниспровергателях основ, встретили шумным одобрением, можно сказать ликованием, расценивая ее как проявление особой заботы государя о благе своих подданных.

В статье Скабичевского эта мера правительства оценивалась несколько иначе, а именно как «забота царя-батюшки о своем народе, который он сам вконец разорил непомерными податями и всякими прижимками п угоду купцам да дворянам».

Далее не без яду сообщалось, что «умные и ученые люди, которые в газетах разных пишут, верят благим намерениям царя-батюшки, прославляют и славословят его да мудрое его правительство, и только один мужик, главный виновник всей этой кутерьмы, изверился злым опытом в благих намерениях правительства и твердит лишь одно, что не будет, мол, добра, да и только. Мужик знает — он на собственной шкуре испытал, — каковы эти царские заботы».

В конце статьи Скабичевский еще раз повторил, что правительство обманывает народ, что таким обманом являлось и освобождение крестьян, когда правительство вынуждено было этим освобождением «спасать свою шкуру», и что такой обман продолжится до тех пор, пока народ не поймет, что «правительство есть его главный враг и что, только уничтожив правительство, народ может помочь своей беде».

Посвятив себя почти всецело политической пропаганде среди питерских рабочих, члены группы продолжали считать себя правоверными народовольцами. Михаил Степанович хорошо помнил, что никто не допускал и тени сомнения в этом. Пожалуй, лишь он один все чаще задумывался над вопросом — так ли глубоко ошибаются марксисты, отводя решающую роль в революции рабочему классу, и так ли безоговорочно правы народники, все надежды возлагающие на крестьянскую общину? Ясного и четкого ответа он еще не находил, но уже одно то, что именно эти вопросы все чаще и чаще заставляли его задумываться, — говорило о многом. И вот нежданно-негаданно произошло событие на первый взгляд малозначительное, но для него очень важное и в какой-то мере предопределившее его последующие шаги от народничества к революционному марксизму.

Как-то вскоре после студенческой сходки в кухмистерской Петрова на одно из занятий кружка, которое он вел на Выборгской стороне, в квартире рабочего Ивана Медова, пришла швея Наталья Григорьева, та самая, что два года назад ввела его под именем Петра Петровича в кружок Хорькова и Майорова и которой он потом помогал уехать из Петербурга от неминуемого ареста.

Наталья Григорьева от имени центрального рабочего кружка пригласила Петра Петровича на встречу с марксистами.

Он спросил, можно ли ему привести с собою еще кого-либо из их группы.

— Если ручаетесь за них, — ответила она и, заметив, как помрачнело его лицо, тут же оговорилась: — Не обижайтесь, Петр Петрович, знаю, что плохих людей не приведете, да такая уж жизнь наша подпольная, все время опаска на уме, да и на языке.

Он взял с собою тогда Мишу Сущинского и Бориса Зотова. Хотел пригласить и Павла Скабичевского — раз уж предстояла теоретическая полемика, его начитанность могла пригодиться. Но Павел куда-то отлучился из города, пошли на встречу втроем. Марксистов тоже пришло трое: Радченко, Красин и Старков. И человек десять рабочих из кружков с Петербургской и Выборгской стороны.

Рабочих привела на встречу настоятельная необходимость разобраться по существу в разногласиях между марксистами и народовольцами. Нередко случалось так, что в один и тот же кружок приходили и марксисты и народники и, споря между собой, ставили своих слушателей, особенно новичков, в тупик.

Рабочие недоумевали; им и в самом деле нелегко было разобраться. И те и другие называли себя революционерами, и те и другие обличали царя, и те и другие звали рабочих на борьбу, — и при всем том спорили друг с другом с таким ожесточением, как будто были не соратниками в общей борьбе с самодержавием, а смертельными врагами. В таком споре побеждал не тот, чьи доводы были глубже и основательнее, а тот, кто был речистее и бойчее.

Но рабочие жаждали доискаться истины.

Встреча марксистов с народовольцами для того и была устроена, чтобы дать им возможность сойтись в споре не один на один, когда могли сказаться личные качества спорящих, а группа на группу, то есть в условиях, когда личные качества не могли играть решающего значения.

На этой встрече позиция марксистов выглядела убедительнее. Речь шла в основном о том, какому классу быть вожаком в революции: рабочим или крестьянам? Марксисты выступали уверенно, приводили неопровержимые доказательства своей правоты. Все трое выступали очень рьяно. А у народников активных ораторов оказалось только двое. Михаил больше слушал спорящих, тщательно взвешивая их доводы. А если и вставлял иногда слово, то оно звучало не столько утверждением, сколько вопросом. Он, по сути дела, не других убеждал, а сам отыскивал истину.

Вспоминая впоследствии о выпуске в свет первого номера «Рабочего сборника», он говорил, смеясь:

— История мировой журналистики не знает примера подобной стремительности.

Так оно и было. Завершающая часть издательского процесса протекала в молниеносном темпе.

Расторопный Миша Сущинский раздобыл у кого-то из приятелей пишущую машинку. Коля Белецкий достал у знакомых слесарей две бензиновые лампы и большой жестяной лист, купил на рынке кастрюлю. Лев Карлович Чермак принес бумагу. Сам Михаил разыскал старого знакомого рабочего печатника Арсения Матвеевича Колодонова, того самого, который в свое время впервые ввел его в рабочий кружок и приохотил к делу пропаганды, и с его помощью приобрел типографскую краску. Вся редакционная коллегия (она же авторский коллектив) сборника преобразилась в типографских рабочих. Трудились ночи напролет; и через трое суток весь тираж первого номера был готов. Правда, исчислялся этот тираж всего пятьюдесятью экземплярами — больше не позволяли «производственные мощности». Но и эти пятьдесят экземпляров привели авторов, редакторов и печатников в неистовый восторг. Аккуратно сброшюрованные, в обложках из плотной синей бумаги, сложенные на столе высокой стопой, выглядели они весьма внушительно. И когда кто-то, скорее всего деловитый Коля Белецкий, посетовал, что тираж маловат, Миша Сущинский решительно запротестовал: