* * *

Вчера в первый раз разрешили выйти погулять. Врач, до этого не выпускавший даже в коридор, внял его мольбам. Может быть, и не внял бы, но после слякотной и холодной сентябрьской непогоды с начала октября в Москву вернулась золотая осень, и на улице было теплее, чем в выстуженных и отсыревших палатах. Но не в чем было выйти. От пиджака, бывшего на нем, остались одни лохмотья.

— Да, тебе досталось больше, чем твоему хозяину, — сказал Михаил Степанович, когда палатная нянечка принесла ему останки пиджака.

Пришлось звонить в комендатуру Кремля и просить, чтобы открыли его комнату и достали старый его пиджак, купленный, кажется, в Женеве и заношенный до блеска на локтях и дыр на подкладке.

Ноги еще плохо слушались его, но какое это имело значение, если на улице было так чудесно. Возвращался он в свою дежурку с большою неохотой. А встав сегодня утром и проверив крепость ног, пройдясь раза три из конца в конец дежурки, сказал себе решительно, что хватит с него этой больницы. И выйдя как бы на прогулку, отправился потихоньку прямо к себе на квартиру. Но и в квартире не усидел. Выпил чаю и поплелся в свой служебный кабинет. И тут ему сообщили страшную весть. За время его отсутствия из дворцовых палат вывезли два воза уникальной мебели. Как могло свершиться такое кощунство? Позвонил на пост в грузовых воротах. Там проверили корешки пропусков, подтвердили: да, действительно, вывезли два воза мебели, еще вчера утром.

Не менее часа провел Михаил Степанович за телефоном. Обзвонил десяток учреждений, но так и не смог выяснить дело до конца. Несколько ответственных товарищей оказались причастны к выдаче разрешения, но при этом одна инстанция ссылалась на другую и получался заколдованный круг. Зато ему удалось установить, куда же увезли стулья и диваны. Оказалось, на квартиру к одному ответственному работнику.

Михаил Степанович тут же позвонил высокопоставленному деятелю и очень вежливо сказал, что произошла ошибка, мебель музейная и, как таковая, находится в ведении Комиссариата имуществ республики и должна быть немедленно возвращена в Кремль.

Деятель сослался на то, что у него в доме бывают иностранцы, и не просто иностранцы, а магнаты капитала, и посему в его доме должна быть соответствующая обстановка, ибо от обстановки этой в немалой степени зависит результат переговоров, имеющих важнейшее государственное значение. Михаил Степанович терпеливо выслушал его длинную тираду и сказал, что мебель надо возвращать. На это повторное требование концессионный деятель возразил, уже изрядно повысив тон, что вопрос согласован во всех инстанциях и возвращать мебель он не намерен.

Тогда Михаил Степанович сказал ему:

— Если к концу дня мебель не будет возвращена, я доложу Владимиру Ильичу.

И положил трубку. Откинулся на спинку стула и подумал, что никак нельзя ему болеть, решительно нельзя.

На обратный путь из Якутии в Россию ушло значительно меньше времени.

По Лене Михаил Степанович плыл на пароходе, — и на всю дорогу от Олекминска до Иркутска ушло не полгода с лишком, а всего две недели.

В Иркутске тоже не стал особенно задерживаться. Забежал лишь в редакцию «Восточного обозрения». Забежал, как к своим, хотя и в глаза никого из сотрудников газеты не видывал, но за годы, проведенные в Олекминске, со многими заочно сдружился, а с некоторыми переписывался.

Встретили его душевно, пригрели и обласкали. А главное, просветили важными новостями. Тут Михаил Степанович впервые обстоятельно узнал о той борьбе, которая развернулась на II съезде РСДРП между большевиками и меньшевиками (не сразу привык к этим словам, первое время казались ему какими-то неуклюжими), и о том расколе, который произошел.

Оказалось также, что причитается Ольминскому, Витимскому, Степанычу и Дятлову (это все псевдонимы, коими подписывал свои статьи, критические обзоры и стихи в «Восточном обозрении» Михаил Степанович) кое-какой гонорар за последние отправленные из Олекминска материалы. Гонорар невелик, но пришелся очень кстати; теперь вполне достанет средств, чтобы добраться до Воронежа, а там брат поможет.

Но главное, конечно, не в гонораре, а в радушном приеме и откровенном душевном разговоре, который так нужен был его изголодавшейся душе.

— Я уехал на север в девятнадцатом веке, — с улыбкой говорил Михаил Степанович, — и пребывал там в девятнадцатом, а вот теперь, послушав вас, оказался в двадцатом.

Все понимали, что дело тут не в календаре, а в тех значительных общественных сдвигах, которые произошли за пять лет, проведенных им в ссылке.

То, чего не удалось достигнуть на первом съезде, достигнуто на втором. Создана партия рабочего класса. Настоящая партия! С программой, уставом, выборными руководящими центрами! Вспоминал свою работу в кружках на Выборгской стороне, когда подбирался к главному — подъему революционного самосознания рабочего люда — наугад, словно ощупью… Что ж, работа эта не пропала даром. В том значительном, что достигнуто, есть частица, пусть самая крохотная, и его труда…

Но вот раскол? Не только принять, но и понять невозможно! Только что закончился съезд, и сразу раскол. Неужели на съезде не могли договориться?

Вспоминал, как упорно, даже ожесточенно спорили тогда на собрании центрального рабочего кружка. Тоже ведь ни до чего не доспорились и остались каждый при своем. Но там столкнулись деятели разных убеждений: марксисты и народники. И, понятно, договориться не могли. Но тут-то вроде бы единомышленники. На единой программе сошлись, на уставе сошлись… Не сразу, правда. Если все было так, как рассказывают, то спорили до взаимного ожесточения, но все же доспорились до единого мнения. И выборы провели.

И вот после всего этого — раскол. И даже понять невозможно, кто виноват в этом расколе. Отсюда не понять. Объясняют по-разному. Но все с чужих слов… Нет, надо ехать за границу, поговорить с живыми людьми — с теми, кто был на съезде, притом с теми, которые теперь большевики, и с теми, которые теперь меньшевики. Выслушать доводы всех и разобраться самому. Определить для себя, с кем правда, и быстрее, как можно быстрее включаться в работу. И так почти десять лет вычеркнуто из жизни…

На долгом пути от Иркутска до Воронежа были еще встречи с осведомленными в партийных делах людьми. В Омске Михаил Степанович встретился со старыми товарищами, пять лет назад провожавшими его в ссылку. Проспорили весь вечер и половину ночи. То есть спорили они между собой, а он слушал. Слушал внимательно, стараясь вникнуть в самую суть разногласий.

Сторонники Ленина обвиняли в расколе Мартова и его друзей, получивших прозвище меньшевиков. Мартовцы не могли смириться с тем, что Ленину удалось создать спаянную едиными взглядами и скрепленную сознательной дисциплиной партию рабочего класса. Партийной дисциплины они страшились. Им по душе была индивидуальная самостоятельность. Они никак не могли взять в толк, что без железной дисциплины партия не сможет стать действительным вождем революции.

Сторонники Мартова во всех послесъездовских бедах обвиняли Ленина. Дескать, он, именно он и наиболее ретивые его последователи своей чрезмерной ортодоксальностью, своей бестактностью и грубостью, своим нежеланием прислушаться к оппонентам, своим пренебрежением к мнению старейших и заслуженных русских марксистов (кивок в сторону Плеханова, Мартова, Веры Засулич, Аксельрода), своими диктаторскими замашками, наконец, разрушают с таким трудом созданное светлое здание российской марксистской партии.

Каждый из спорящих был убежден в своей правоте. Достаточно было взглянуть в лицо любому из них, чтобы удостовериться в этом. Даже тени сомнения в их искренности и тем более в их преданности делу революции не могло возникнуть у Михаила Степановича, старавшегося не пропустить ни слова из услышанных им горячих, взволнованных речей. Но и эти речи также все были с чужих слов. Ни один из пламенных ораторов ни на Втором съезде, в Брюсселе и Лондоне, ни в послесъездовской Женеве не бывал.