Впрочем и теперь, еще сидя в болоте, я нахожу нелишним поделиться с Вами некоторыми замечаниями. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что члены и сторонники ЦК, находящиеся за границей, слишком много значения придают непосредственной борьбе со сторонниками ЦО, то есть обсуждению спорных вопросов, вместо того чтобы отнимать почву из-под ног противников. Ведь в конечном счете возражения господ из ЦО сводятся к тому, что ЦК в настоящем составе и при нынешней тактике недееспособен…

Я, напротив, убежден, что нынешний ЦК дееспособен и действует. Но он делает роковую ошибку, никогда не выступая публично с заявлениями об условиях и о содержании своей деятельности и об ее проявлениях. И благодаря этому для заграничной публики он миф, и поэтому-то здесь так много сторонников ЦО.

Конечно, условия тайной организации допускают очень мало публичности. Тем менее простительно не пользование публичностью там, где она возможна. Главное публичное проявление деятельности — печать. Ну разве же простительно для ЦК целую зиму и весну молчать о том, что он выпускает в России массу печатного материала? Еще до опубликования курьезного отчета на задворках № 66 ЦО мне удавалось затыкать рот противникам ссылкой на мои частные сведения об изданиях, выпущенных в России. Необходимо немедленно публиковать о всякой прокламации, о всякой брошюре, выпущенной в России из типографии ЦК.

В ЦО был ряд воплей из России: «нет литературы». Теперь есть ряд российских изданий, может быть, уже были и удачные транспорты; об этом в корреспонденциях ни слова, в отчете ЦК — тоже. Остается впечатление, что в России и поныне нет литературы. Полезно также давать публичный отчет о распределении литературы по местным комитетам.

Далее, насколько позволят конспиративные условия, желательно опубликование того, каким местным комитетам и в какой мере ЦК оказывал поддержку людьми, средствами и т. п…

Литературные силы ЦК, и вы на первых местах, должны проявлять себя статьями в ЦО и брошюрами не полемическими только против ЦО, а имеющими целью непосредственную борьбу с буржуазией и самодержавием. Для этого, конечно, нужно прежде всего постараться побольше отвлечь собственную мысль от изнурительных вопросов о «большинстве» и «меньшинстве». Практичнее было бы чаще напоминать о себе, хотя бы в аптекарских дозах. (Мне кажется, что никто лучше Вас не мог бы написать статью о проекте программы, опубликованной недавно в «Революционной России». Без ответа нельзя оставить эту программу, и лучше не уступать этого дела членам ЦО.)

Лучшим ответом на безобразное письмо Плеханова в № 66 было бы скорейшее опубликование протоколов Совета и требование от самого Плеханова разъяснить вопросы: какие это известия и из каких источников рисуют политику ЦК в России в неблагоприятном свете. В чем проявилась бонапартистская политика заграничных представителей ЦК. Какие это претензии нелепы и смеха достойны. Чье это «наше стремление» создать почву для мира в партии и в чем оно проявилось. До ответа на эти и, может быть, другие вопросы, мне кажется, было бы недостойно ЦК отвечать на письмо Плеханова. Требовать прямых ответов на вопросы совершенно неопределенные — это иезуитизм, достойный самого энергичного отпора.

Таврионов».

Почему-то этим, до того не употребляемым им псевдонимом подписал он очень для него важное письмо.

Он, конечно, и не заметил тогда, что второй половиною письма опровергает первую его половину. Конечно же, он уже не только примкнул к «большинству», но встал в его ряды, жил его радостями и тревогами и боролся за его идеи, за торжество этих идей. Боролся искренне и убежденно, хотя — и вторая половина письма это убедительно показывает — сохранилась еще у него немалая доля политической наивности и недостаточно знаком он был с условиями конспиративной работы представителей ЦК и местных партийных комитетов в России и, самое главное, недоучитывал он тогда всей опасности меньшевизма как политической силы, противостоящей партии рабочего класса.

Словом, он уже решил для себя все до конца. И ехал он в Париж не для того, чтобы устранить тень сомнения, а потому лишь, что дал себе слово не определять во всеуслышание своей политической позиции до того, как переговорит с Катей.

А слово свое — независимо от того, себе ли дал или кому другому — он всегда держал крепко.

После столь долгой разлуки встреча могла бы быть более радостной и по-родственному теплой. И дело было не только в издавна присущей Кате некоторой сухости и сдержанности в проявлении своих чувств. За сдержанностью угадывалась настороженность. Михаил Степанович сразу почувствовал ее и даже не особенно удивился. Пожалуй, иной встречи нельзя было ожидать. Вместо того чтобы сразу приехать в Париж, он слишком долго задержался в Женеве. Это не могло не встревожить, не огорчить, наконец, не обидеть Катю.

Не совсем ясно было ему, вызвана ли Катина настороженность тем, что он не особенно торопился к ней, или тем, что Кате стали известны его дружеские отношения со сторонниками Ленина.

В заданном ею вопросе можно было услышать отчетливо и то и другое:

— От Женевы до Парижа несколько часов езды, тебе же понадобилось несколько недель. Видно, ты ехал на малороссийских волах? Или может быть Париж стал дальше от Женевы?

И сразу же подумалось: «А надо ли было ехать сюда?» И едва не вырвалось в ответ: «Да, Париж дальше от Женевы, нежели я предполагал».

Но, как всегда при недолгих, хотя и достаточно частых размолвках с Катей, он не позволил выплеснуться первому своему раздражению. И не столько потому, что признал за ней право на укоряющий вопрос, а прежде всего по той причине, что для предстоящего разговора нужна была ясная, незамутненная раздражением голова и, по возможности, душевное спокойствие. Ведь он приехал, чтобы обсудить с Катей вопрос жизненно важный для него и для нее. От того, как он решится, зависела вся их дальнейшая жизнь. И приехал он в надежде убедить, точнее, переубедить ее. Начинать такой разговор со взаимных уколов было бы неразумно и недостойно.

Мудрее всего было бы начинать разговор не со слов. Подойти, обнять, прижать к груди ее голову, погладить мягкие пряди чуть тронутых сединою темно-русых волос…

Такими он видел первые мгновения их встречи. Так оно и было бы… Если бы он не наткнулся на ее настороженный взгляд. Он всегда, с первого часа их знакомства, был ведомым. Таким и остался.

Теперь предстоящий диалог мог быть только разговором о деле, о главном деле их жизни. И надо было суметь провести его в обстановке предельной доверительности.

Он и начал с того, что постарался так рассказать ей о своих поисках истины, чтобы она не только рассудком доняла, но и сердцем почувствовала, что для него наступила та самая минута жизни, когда необходимо во что бы то ни стало окончательно определиться. И поняла, и почувствовала, что это очень для него важно, потому, что это раз и навсегда.

— Разве ты еще не определился? — с некоторой долей иронии спросила Катя.

В самом тоне вопроса иронии не слышалось, но оп очень хорошо знал этот взгляд с легким прищуром.

— Может быть, я и смог бы сказать, что определился, — сдержанно ответил Михаил Степанович, — если бы не узнал, что ты давно уже придерживаешься иных взглядов.

— Раньше, мне помнится, ты сам определял свои взгляды, — заметила Катя.

— Раньше было проще, — возразил Михаил Степанович. — У нас были одни взгляды.

Он все еще не терял надежды пробиться к ее сердцу и разуму сквозь защитный панцирь вежливой иронии, за которым она пыталась укрыться. Кажется, она поняла это и решила сразу развеять его надежды.

— Согласись, — сказала Катя, — что у меня гораздо больше оснований считать правильными не твои, а свои, — она подчеркнула это слово, — взгляды. Я уже три года за границей, а не три недели, как ты. В Организационном комитете работала я, а не ты. На съезде была я, а не ты. И, наконец, диктаторские замашки новоявленного Бонапарта испытала на себе я, а не ты!