— В Саратове я сойду с поезда такою, какой ты меня только что видел…

— Ты же сказала, тебя будут встречать?

— Обязательно. Меня встретит молодой щеголь в отличной тройке, сшитой по последней моде. Возьмет мой большой чемодан и сам отнесет его в пролетку с поднятым верхом. А я с другим чемоданом пройду в дамскую комнату. Минут через десять пролетка умчится с вокзальной площади. А из дамской комнаты выйдет маленькая сутулая старушка с невзрачным узлом в руках.

— Почему старушка?

— У меня в чемодане театральный грим. Пользоваться им я хорошо умею… Вот и все.

Михаил Степанович взял ее руку и молча поцеловал. Какое-то время помолчали, потом разговор пошел о тех делах, о которых не успели договорить вечером.

Мария не только горячо одобрила его намерение ехать в Женеву, но и советовала не терять времени даром и не тянуть с отъездом за границу.

— Да, там я быстрее разберусь во всем, — согласился Михаил Степанович.

— Разобраться и здесь можно, — сказала Мария, — но дело в том, что там, — она подчеркнула это слово, — ты сейчас нужнее.

И пояснила:

— У тебя дар литератора. Не скромничай. Читала, А у нас сейчас, именно сейчас, литераторов не хватает, Нам сейчас каждое перо очень дорого.

Она говорила уверенно, у нее не было ни малейшего сомнения в том, кому будет служить его перо. Он подумал, что она уже разрешила за него все его тревоги. И — странное дело! — такой, пусть косвенно, но достаточно ясно высказанный нравственный диктат нисколько не обидел его, не задел никак его самолюбия.

Уже потом, значительно позднее, когда он, переболев всеми сомнениями, и умом и сердцем принял правду Ленина и его соратников и сам влился в их ряды именно как партийный литератор, не раз вспоминал он об этом разговоре в холодном, промозглом вагоне темной ноябрьской ночью на перегоне Воронеж — Козлов.

Вспоминал всегда с добрым чувством сердечной признательности Марии, понявшей сразу, — и даже раньше, нежели он сам! — чью правду он примет.

Во время этого же разговора узнал он от Марии, что Катя (по делегатским спискам съезда — Штейн) не просто примкнула к меньшевикам, а стала одним из самых ярых приверженцев Мартова.

— Странно, очень странно… — удивился Михаил Степанович. — Она по самому складу ее натуры всегда была сторонником крайних действий, и если и правы те, кто обвиняет большевиков и прежде всего Ленина в излишней резкости, то уж ее-то резкостью не испугаешь…

— Если эта резкость обращена на другого, — заметила Мария.

— Не понимаю, — чистосердечно признался Михаил Степанович.

— Резкость Ленина ей пришлось испытать на себе, — пояснила Мария. — Розалия Самойловна рассказывала мне о совещании делегатов-искровцев, на котором обсуждались кандидатуры в состав ЦК. В списке Мартова была кандидатура Штейн. И Мартов на этой кандидатуре очень настаивал. А Ленин возражал. И очень резко.

— Но ведь ее-то на этом совещании искровцев но было, — удивился Михаил Степанович.

— Не будь наивным, — усмехнулась Мария. — Конечно, она узнала о том, что говорилось на совещании, и узнала во всех подробностях.

— Но партийная этика…

— Какая уж там этика! — рассердилась Мария. — Твое ребяческое простодушие меня просто бесит. Мартовцы еще на съезде объявили борьбу ленинскому большинству. А в борьбе все средства хороши.

— Значит, ты думаешь, что ей стали известны возражения Ленина?

— Не думаю, а знаю.

«Тогда все понятно, и удивляться нечему», — подумал Михаил Степанович.

Катя не из той породы, что подставляет вторую щеку. Уж если против нее, да еще резко, то враг навек! Неясно пока лишь одно: оправдана ли была, точнее сказать, вызывалась ли необходимостью резкость по отношению к ней?

Но размышлять об этом сейчас бессмысленно. И допытываться у Марии тоже бессмысленно. Все, что знает Мария, знает тоже с чужих слов. Нет, разобраться во всем этом можно только в Женеве.

Искровцев на Втором съезде было шестнадцать человек. На съезде — об этом ему напоминала вчера Розалия Самойловна — они раскололись. За Лениным и Плехановым пошли семь человек: Крупская, Землячка, Книпович, Бауман, Ульянов Дмитрий, Красиков и Носков. К Мартову примкнули остальные шестеро: три члена «старой» редакции «Искры» — Аксельрод, Потресов и Засулич (впрочем, вот ведь «зигзаги истории» — теперь все они, вместе с Мартовым и Плехановым, члены «новой» редакции!) и еще трое: Дейч, Троцкий и Крохмаль. Так наметилось ядро «большинства» и ядро «меньшинства».

Еще на съезде то и другое ядро обросло новыми приверженцами. Причем эти, условно говоря, «новички» часто метались из стороны в сторону, переходили из одной группы в другую — этим и объяснялись многочисленные «зигзаги голосования» на съезде.

К концу съезда обе фракции пополнились женевскими и иными эмигрантами. Притом большая часть эмиграции влилась во фракцию меньшевиков, что и обеспечило этой фракции явный перевес в послесъездовской борьбе.

Во всяком случае, существование двух обособленных и противостоящих друг другу фракций — большевиков и меньшевиков — стало реальным фактом.

Представителя большевиков — авторитетного (был на съезде) и официального (член ЦК) — он слушал вчера. Теперь осталось выслушать противную сторону. И, конечно, выслушать Катю… И если ее теперешняя позиция продиктована только личной обидой, то переубедить ее… С какой стороны ни глянь, надо ехать в Женеву. Вот и Мария на этом же настаивает…

Очень трудно было выхлопотать заграничный паспорт, и Михаил Степанович начал уже подумывать о том, чтобы перейти границу нелегально.

Так бы, наверное, и поступил, но удерживало одно обстоятельство. Вполне возможно, что после того, как разберется и «определится» в Женеве, придется снова возвращаться в Россию с конкретным заданием, которое легче будет выполнить, не теряя оболочки легальности.

Власти не забыли крамольного прошлого бывшего прапорщика армии Михаила Степановича Александрова. И не торопились выпускать его за границу. Завязалась переписка воронежского жандармского управления с департаментом полиции. Доложено было петербургскому начальству о том, что надлежащим наблюдением установлено общение Александрова с «неблагонадежными в политическом отношении лицами из числа живущих в Воронеже». А шпики, неотступно следившие за Марией Эссен, донесли, что «Мих. Степ. Александров провожал ее на вокзал и в поезде до Козлова».

Из Петербурга последовало указание, и в ночь на 19 февраля в дом Александровых нагрянула полиция с обыском. В комнате, отведенной Михаилу Степановичу, перевернули, простукали и перелистали все, что можно было. Но ничего преступного, даже подозрительного, не нашли.

И в конце концов после продолжительных проволочек пришлось выдать Михаилу Степановичу Александрову просимый им заграничный паспорт.

В Женеву Михаил Степанович добрался только в марте 1904 года. Узнал, что Катя в Париже, и неизвестно, вернется ли в скором времени в Женеву и вернется ли вообще. По счастью, был у него еще адрес студента Первухина, старого знакомца по олекминской ссылке. Первухин и приютил его на первое время. К нему и обратился Михаил Степанович с вопросом: в чем причина разногласий и раскола?

— А сами вы, Михаил Степанович, как думаете? — ответил вопросом Первухин.

Михаил Степанович чистосердечно признался, что не сложилось еще у него своего твердого мнения и что для того он и приехал в Женеву, чтобы разобраться в этом очень для него важном вопросе.

— Вот поищу знакомых. Поговорю с ними, посоветуюсь. Послушаю, что скажут…

Первухин улыбнулся и сказал:

— Если так, то рискованный вы избрали способ. Это ведь как повезет. На кого наткнетесь. Мой совет: никому не верьте. Добирайтесь сами до сути. Вот вам протоколы съезда. Вот протоколы Заграничной лиги. Вот все послесъездовские номера «Искры». Читайте!

— Мне бы еще и работу какую-нибудь, — попросил Михаил Степанович.

— За этим дело не станет, — сказал Первухин и отвел его к Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу, который заведовал экспедицией «Искры». Бонч-Бруевич поручил Михаилу Степановичу вести учет распространения «Искры» среди заграничных организаций и партийных комитетов в России. Работа была не обременительной, свободного времени у Михаила Степановича оставалось много, и он с головой погрузился в изучение материалов съезда и всей прочей партийной литературы. И чувствовал, что по мере того, как вникал в изучаемые материалы, все больше утверждался в мысли, что прав Ленин и «твердые» искровцы, объединившиеся вокруг него в борьбе за партию. Хотя от многих российских эмигрантов, с которыми познакомился уже здесь, в Женеве, приходилось выслушивать совершенно иное. Примкнувшие в Мартову пугали новичка диктаторскими замашками Ленина, его нетерпимостью к чужим мнениям, усвоенной также всем его окружением.