Все беды породнил со мной мой беспощадный рок, увы,

Он с красотою неземной дружить меня обрек, увы.

Мечтая о тебе, душа от страсти млела, чуть дыша,

Но рок согнул меня, душа, — всей тяжестью налег, увы.

О, пожалей меня, собрат, надежд последних не лишай,

Судьбой лишен я всех отрад, слезами весь истек, увы.

Кому поведаю беду — мне выпавшую долю мук?

Я с ношей горестей бреду, и гнет ее жесток, увы.

Участья не найдешь ни в ком, я с равнодушием знаком,

Рок меня сделал бедняком — я сир и одинок, увы.

Да будь я даже хуже всех, но ведь и я не без утех,

И юность мне не ставят в грех, что я от всех далек, увы!

Приди ко мне, открой чело, вся моя жизнь — твоя отныне,

Огнем меня дотла сожгло — разлукой сломлен я отныне.

О, как, друзья, спастись от мук? Печален я и бесприютен,

Неисцелим мой злой недуг, и нет мне бытия отныне.

О, многим на земле невмочь от тягот и невзгод разлуки!

Душа исходит горлом прочь, но не со мной друзья отныне!

Боль о тебе — мою беду кому я выплачу в рыданьях, —

В могилу скоро я сойду, боль сердца не тая отныне.

Что ж ты, Машраб, так изнемог, снося лишения разлуки?

Терпеть тебе твой тяжкий рок, не зная забытья, отныне!

К кому в слезах припасть, сказав о ней — мне приносящей муки,

Про все крушащий ее нрав, враждебно мне сулящий муки?

Я душу отдал ей мою — все сердце, а она лишь мучит,

И вот о ней я слезы лью — неверной, мне дарящей муки.

Вот жизнь прошла, я ж не найду и праха от следов любимой, —

Кому я выплачу беду все сердце мне губящей муки?

Скитаясь у чужих ворот, все сердце сжег я пылом страсти, —

Страдальца только и поймет страдалец, сам терпящий муки.

Не стерпит даже небосвод рассказа о моих страданьях,

Не каждый все слова снесет о сердце мне разящей муке.

Влачащего свой век в глуши, бедой томимого

Меджнуна

Поймет лишь знавший боль души и сам в душе таящий муки.

О, нет, невежду никогда, Машраб, не тронешь добрым словом:

Известна тех мужей беда, что знали боль палящей муки.

Приди, красавица, тебе всю боль разлуки я открою, —

Да внемлешь ты моей мольбе — позволишь мне дружить с тобою.

Забыл я дом свой, все мечты, лишь о тебе твержу я речи, —

Никто не знает, знай лишь ты: твоею жертвой быть я стою.

Мне все чужды, кроме тебя, — клянусь, поверь же этой клятве:

Других гнети, карай, губя, но только будь добра со мною!

Что Сулейманов мне чертог, что кубок Джама!

Мне дороже

Мой разубогий черепок с моею нищенской клюкою.

Твой камнесердный нрав жесток, сурова ты, лукава, злобна, —

О, кто ж, красавица, помог тебе неверной стать такою?

Святоша, поученья брось, ступай, в михрабе проповедуй, —

Мне в жизни видеть не пришлось ханжей, столь низменных душою.

Все злые сплошь посрамлены тобою: ты их злу обучишь,

Все лицемеры и лгуны тебе завидуют с тоскою.

Порой ты днем оставишь ложь, с притворным видом присмиреешь,

Потом — себя же превзойдешь и ночь затмишь своею тьмою!

Что мне с живой моей душой и с бренным телом делать?

Когда любимой нет со мной — что с миром целым делать?

Без друга, без вина ковшом зачем идти мне в Мекку?

Что с этим миром — торгашом, столь застарелым, делать?

Хоть рай дадут мне — мол, живи, — все восемь рвов отвергну:

Что мне два мира без любви — что с тем уделом делать?

Когда, везде разглашена, суть сокровенной тайны

Как бы лучом освещена, — что с этим делом делать?

Покинув свой предел, проник я в глубь небесных высей, —

Я беспредельности достиг, — что мне с пределом делать?

Пойду я к жилищу моей дорогой,

С собачьею сворой затею там вой.

Любимую гостьей узреть хоть бы раз

В убогой лачуге моей горевой!

Нет, лекарь, не вылечить раны любви —

Не сыщешь лекарства от болести той.

Слезами я весь небосвод сокрушу:

Текут мои слезы бурливой рекой.

Мечом твоей злости меня обезглавь, —

Пред кем я еще преклонюсь головой!

Твой локон я вспомню — и буквы нижу

Рейханным узором — строку за строкой.

И если любовь мое сердце сожжет,

Сокрыть ли в груди мне мой пыл огневой!

Она светом лика убила меня, —

Я в теле любимой хочу стать душой.

Машраб, я обрел свою каплю вина,

Я всем одержимым готов быть главой.

В степи любви я ночью брел, увы, не ведая дорог,

Но путь в отшельнический дол меня неудержимо влек.

Я одержимо шел с клюкой, едва прикрыт — и наг и бос,

И на огонь я всей душой летел стремглав, как мотылек.

Сей мир, красуясь и дразня, и призывая, и маня,

Зазвал и заманил меня, и позабыл я свой зарок.

И что за диво; в тот же миг во все пределы я проник,

И, как сорока, — прыг да прыг, скакал я вдоль и поперек.

О, нет, неверен мир земной! Я понял, сколь изменчив он, —

Конь вечности, оседлан мной, помчался.

Путь его далек.

И понял я: сей мир лукав, враждебной хваткою он лих,

И, лик ногтями истерзав, себя я каяться обрек.

Господни люди говорят: «Сколь горек хмель мирских утех!»

И я, чтобы познать сей яд, вкусил той горечи глоток.

Потом, не зная забытья, в себе я своеволье бил,

И саблей отрешенья я себя казнил, как только мог.

И жарко-огненным копьем я миру выколол глаза,

И сабли хладным острием соблазнам голову отсек.

Безумец, не в стихе ль твоем, Машраб, — спасение от мук:

Ведь этим словом, как огнем, сердца влюбленных ты прожег!