Иорвет так и сидел неподвижно, опершись на колени предплечьями, и смотрел в прогорающий костёр.

— Завтра осенний эквинокций, первый день Велена, — заговорил он через некоторое время, не отрывая взгляда от переливающихся, то набухающих алым, то гаснущих углей. — Три дня, когда день равен ночи, а мир стоит на пороге между светом и тенью. Время, когда эльфы зажигают огни…

С озера волнами налетала прохлада, тревожила рябью воду бассейна, шелестела листьями по верхам. Осень чувствовалась и в Зеррикании. Год назад в горах под Каэр Морхеном водили хороводы у костров, а потом пошёл снег. Иорвет молчал, и видно было, что мыслями он где-то очень далеко, не здесь.

— Как эльфы празднуют Велен? — спросила я.

— Открывают молодое вино, едят, если найдётся, что поесть, — он усмехнулся. — Велен — порог, а порог — это место, где можно оглянуться назад и где можно смотреть вперёд. В Велен мы вспоминаем тех, кто ушёл, по кому скучаем — это про прошлое. И признаемся в любви — это про будущее.

Я не обернулась на него, не оторвала взгляда от огня. Мы молчали, а потом он шевельнулся и потянул меня за руку к себе на колени. Я обвила руками его шею, спрятала лицо. За последние несколько дней случилось столько всего — волшебный остров, смерть Рэи, дракон, чародеи, а главное, случился он — Иорвет, что я совершенно забыла о том, что у нас, как обычно, всё ненастоящее, о нашем с ним договоре. Но руки, обнимающие меня, были настоящими, и настоящими были пульсация и биение в ямке над ключицей, которые я чувствовала, прижавшись к нему губами.

— Ты скучаешь по своим? — тихо спросила я.

— Здесь я будто потерялся в безвременье, — ответил он, — а там сейчас идут дожди.

***

— Розы недостаточно хороши для неё, — сказал Борх, поднявшись с колен. На могиле Рэи россыпью лежали срезанные им у бассейна цветы. — Когда я вернусь сюда, то придумаю что-нибудь получше. Этот остров — прекрасное место, чтобы скрыться от всего мира.

Взрытая земля уплотнилась, осела, и я непонимающе смотрела на могилу, как будто в первый раз её видела. Велен — время оглянуться назад, и я скучала по живой Рэе, по её хохоту и грубому голосу. Сама того не подозревая, зерриканка пустила корни в моё нутро, и этот прямоугольник свежей земли, похожий на грядку, вызывал во мне ярость. За спиной прошелестело, будто взмахнули опахалом.

— Да, роз недостаточно, — сказал Виллентретенмерт, прыжком поднялся в воздух и, расправив крылья, приземлился около трупа костеца. Обернул к нам сияющую золотую морду. — Нужен салют.

Огонь из его пасти жарил гниющее мясо, как напалмом. С шипением повалил чёрный дым. «Прощай, Рэя», — думала я, и тушу охватило пламя, взвившееся до небес.

***

Когда мы покинули остров и добрались до чародейского лагеря, около трупов уже хозяйничала стая гиен. Почуяв нас, гиены отбежали на безопасное расстояние и ходили кругами, хрипло тявкая и выжидая, пока мы уйдём. В загоне блеяли напуганные осиротевшие овцы. Иорвет с Борхом забили нескольких кур, мы вывели из конюшни лошадей и оседлали троих.

— Лошадей заберём с собой, они не в ответе за своих хозяев, — скомандовал Три Галки.

— Овцы тоже не в ответе, но их мы забирать не будем, — сказал Иорвет.

— Я приведу им других хозяев, — ответил Три Галки. — Жизнь песчаников трудна, и отара овец к зиме не будет лишней…

Ветер бил в лицо, далеко позади горел лагерь чародеев. За мчащимся табуном лошадей, как паровозный дым, клубилась степная пыль. Иорвет спешил, пришпоривая вороного жеребца, мимо промелькнули холмики подземной деревни песчаников, и их часовые даже не успели поднести к губам духовые трубки. На всем скаку Борх спрыгнул с седла, в полёте обратился в стрижа и, сделав фигуру высшего пилотажа, взмыл в небо.

Мы меняли лошадей после каждой остановки и неслись дальше. Вечером первого дня Борх объявил, что слишком стар для подобных увеселений и что он будет ждать нас на берегу реки Иргис, правом притоке Алтинина, вдоль которого нам предстояло добраться до столицы.

— Такими темпами вы будете там через день, — сказал он. — Я найду вас.

Утром он улетел, обратившись птицей, а мы продолжили гонку. Пустыня осталась позади, сухая трава набрала сочности, и во все стороны от горизонта до горизонта расстилалась зелёная степь, по которой ветер гнал, как морскую пену, белоснежные волны из пушистых ковыльных метёлок. Тут и там из ковыля выглядывали и стояли с поникшей головой долговязые фиолетовые цветы шалфея, а днём прогретый воздух одуряюще и терпко пах горькой полынью. От её запаха, от скорости, от скачки, от ветра и, главное, от любви меня штормило и больше всего на свете хотелось, чтобы наше путешествие не заканчивалось никогда. Теперь, когда мы не стояли на месте, а мчались вперёд, хандра Иорвета улетучилась, и на лице всё чаще расцветала та самая улыбка, которая пьянила меня не хуже порции крепкого алкоголя.

К вечеру второго дня на горизонте появились лесистые холмы. Мы встали на ночёвку у островка из вязов, сгрудившихся вокруг родника. Стреноженные лошади паслись неподалёку.

Однажды вспомнив о нашем договоре, я уже не могла забыть о нём. По молчаливому согласию мы не говорили о любви — мы её делали, и, за исключением слов, то, что происходило между нами, на мой взгляд ничем не отличалось от любви. Что договор значил для самого Иорвета, я не понимала и не спрашивала его об этом. Единственное, что я знала точно, что сама я попала безнадёжно, как муха в варенье, но в эйфории путешествия это не печалило и не пугало меня, напротив — мне было мало.

Степные кузнечики оглушительно стрекотали до заката, но как только солнце скрылось в траве, наступила тишина.

— Смешные всё-таки у тебя уши, — сказала я, проводя пальцами по кромке уха эльфа вверх до непривычного угла и вниз, а потом опять вверх.

— Вообще-то у тебя, — засмеялся он.

— Мне нравится, когда ты смеёшься, — я привстала с руки Иорвета, заглянула ему в лицо.

— А мне ты нравишься, — он опять улыбнулся.

— Смотри не влюбись! — пошутила я прежде, чем успела подумать.

— Я держу себя в руках, — сказал он и притянул меня к груди.

— Очень хорошо, — ответила я, выкидывая размышления о сложных материях из головы. — Дай и мне подержать…

***

С высокого лесистого правого берега открывался вид на извилистую, слепящую холодными искрами реку. Ниже по течению, там, где река вкатывалась на повороте в обрыв, берег уходил высоченной горой наверх, а потом река изгибалась в другую сторону, и над излучиной поднимался дым костров. Лес шелестел на ветру, и в его шёпот вплетались разнотонные гудящие звуки, будто кто-то дул в горлышки бутылок. Я долго не могла понять источник этих звуков, пока не заметила, что их издавали встречающиеся между вязами и густым орешником тонкие и прямые, как струна, деревья с узкими ланцетными листьями и гладкими стволами, на которых кое-где встречались круглые, как у флейты, отверстия. На стук палкой ствол отозвался звонко, словно был полым, а медальон предупреждающе дрогнул.

Иорвет выбрал место для стоянки на поляне у подножья горы, рассудив, что гора скроет дым нашего костра от раскинувшегося ниже по течению лагеря. Судя по всему, там остановилось кочевое племя: на левом берегу, низком и травянистом, паслось бесконечное стадо буйволов.

Мы опять вышли на берег. Расстелив на земле карту, я пыталась сопоставить изгибы реки, чтобы понять наше местоположение, а Иорвет вглядывался в небо.

— Летит, — наконец, сказал он.

С вышины сужающимися кругами спланировал на распростёртых крыльях гигантский беркут, сияя золотистыми перьями на хвосте. Я усмехнулась — Борх не упускал случая произвести эффект своим появлением. Через миг он уже стоял рядом с нами, обратившись, как обычно, мгновенно, неуловимо для глаз.

— Я ожидал вас к закату, но вы превзошли мои ожидания, — сказал он, отряхивая кафтан.

— Меня мучает вопрос… — сказала я, повернувшись к нему. — Откуда берётся одежда, когда ты превращаешься?

Он рассмеялся было, а потом осёкся и застыл с озадаченным выражением на лице: