Занималось утро, из-за края земли выглянуло солнце, возвещая новый день, для одних полный надежды, для других последний в жизни.

Из непроглядной зелени леса послышался окрик:

— Кто такие? Куда держите путь?

— А ты кто?

Из зарослей выступил широкоплечий воин в остроконечном шлеме, из-под которого выбивались светлые вихры, в доспехах, с луком в руке. На поясе у него висел меч. За ним появились еще девятеро — все вооруженные, с луками наготове. Вихрастый широко улыбнулся, узнав Фалея, и Фалей узнал его: один из тех пяти, которых он учил ромейскому бою на мечах.

В лесу у воинов были кони.

Все обрадовались встрече и быстро договорились о совместных действиях. Общая беда делала ненужными лишние слова.

В отряде стало шестнадцать бойцов. Это уже немало, можно было дать бой.

Отряд рысью двинулся вперед.

Едва занялась заря, росские дружины собрались на краю загорьевского поля. Здесь возвели огромную краду[43], перенесли на нее тела погибших воинов и жителей Волхова. Их обложили жиром свиней, овец и бычков, заколотых тут же. Потом краду подожгли одновременно с четырех сторон. Огонь быстро набирал силу, над полем вместе с дымом поплыли запахи погребения. Все это время дружины стояли молча, образовав широкий полукруг. Лица воинов были обращены в сторону розовеющего неба — туда, в светлый ирий, полетят души россов и оттуда будут напоминать о себе утренней зарей и новым солнцем.

Огонь поглощал тела погибших, крада уменьшалась, оседала, в небо взлетали снопы искр, возвещая о том, что новые души отправились в ирий, а дружины по-прежнему молча стояли на месте. Лишь десятка два мужчин трудились не покладая рук: бросали в огонь полусгоревший хворост и обжаривали на других, обыкновенных, кострах туши жертвенных животных, предназначенных для стравы — поминок по соплеменникам.

Когда крада прогорела, останки павших уложили в общую домовину[44]. Потом дружинники, ведя коней на поводу, по одному прошли мимо праха, и каждый бросал на него горсть земли. Когда прошел последний воин, на месте погребения остался холмик, первая братская могила россов, погибших в войне с готами. А война только начиналась — вскоре росские дружины опять встанут перед врагами, защищая каждую пядь своей земли. Огненная крада — это не только погребение мертвых, но и клятва живых отомстить за смерть соплеменников…

Потом была страва — ели мясо, пили из Вежинки, поили коней и, раскинувшись кто как, засыпали под березами, набираясь сил для ратных трудов. Каждый знал: тризна[45] будет не здесь, не у братской могилы, а в новой битве с врагами.

Из-за края земли вставало солнце, а души павших летели ему навстречу и сверху видели пестрые ковры полей и лесов, блестящие ленты рек, спящих росских воинов и пасущихся на лугах коней.

Бодрствовали одни дозорные — из числа тех, кому еще не довелось участвовать в бою.

В небе уже кружили вороны, высматривая пищу.

На конях без седел прискакала ватага мальчишек, через спины лошадей перекинуты узлы и сумки — женщины послали для своих мужей хлеб, соль, мед и кое-что из одежды. Каждая знала, чего не хватает отцу, сыну, мужу или брату, и спешила передать ему, пока он еще недалеко от дома; каждая послала вышитое полотенце — оберег от несчастий, подстерегающих воина. В случае ранения оберегом можно будет остановить кровь и обмотать рану.

Когда солнце нагрело землю и дружины пробудились от сна, Апрелька передал отцу и брату Ивону, что собрала мать. Мальчишка восторженно смотрел на дружинников и воевод — молва о победе над готами уже разнеслась по округе.

— Отец, можно мне в Волхово? Только взгляну — и назад!

Воевода оставил вопрос сына без внимания, спросил:

— Как мать?

— Мы вернулись в Вежино! Можно в Волхово, отец?

— Незачем зря таращить глаза, сын. Вернись к матери, скажи, пусть уходит в лес.

Апрелька больше не настаивал на своем: слово отца твердо и нерушимо.

Мальчишки отошли в сторону — воеводы строили свои дружины. Волнующее зрелище: воины в доспехах, кони, как на подбор, рослые, специально предназначенные для походов и битв. Чуть ли не тысяча бойцов — разве устоит против них вражья сила!

Но воеводы не разделяли восторга подростков: мало воинов, слишком мало. С такой силой врага не одолеть, а война будет затяжная, кровопролитная…

Ивон подъехал к Лавру Добромилу.

— Бери моих людей под свое начало, отец!

— Иль не способен, сын?

— Боюсь, не догляжу чего.

— Я тоже боюсь — кто не боится, тот не воевода!

— Что мне делать?

— Поедешь к Данапру, помоги Остане. В пути собирай воинов. Если встретишься с готами, в открытую битву не ввязывайся, старайся бить из засад.

Ивона, сына Лавра Добромила, знали в округе: он был первым помощником отца-воеводы, его уважали за здравомыслие и смелость. История с Агной повредила ему, так как дала повод упрекнуть в нерасторопности, но она же научила его не поддаваться первому порыву чувств и не принимать поспешных решений. Основательность, с какой он восстанавливал свою честь, произвела впечатление даже на Брониславов: кроме Темной Вивеи, никто из них не желал ему зла.

Воины, ставшие под стяг Ивона, хотя и не могли сравнить своего воеводу с прославленными Войславом и Добромилом, но вполне доверяли ему. Он был виден собой, спокоен и тверд в рассуждениях, никогда не действовал сгоряча.

На стяге Ивона, сотканном и сшитом Васеной, среди квадратов засеянного поля, означающих постоянно обновляющуюся жизнь, ярко выделялся шестилучевой знак всемогущего Дажьбога[46], творящего жизнь, тепло, свет и мечущего очистительные молнии. Подобные изображения были и у других воевод — вся юго-восточная окраина росского мира ходила под такими стягами.

Воеводы поклонились богам родной земли, обнялись, расставаясь друг с другом, и сели на коней. Воины тоже поклонились и вскочили в седла.

Дружины снялись с места, — каждая за своим воеводой. Ивон направился к Данапру, Лавр Добромил и Войслав — в верховья Вежи. Оба воеводы оставались в центре окраинных росских земель. Бронислав повел своих людей к Гипанису. По пути дружины будут вбирать в себя новые отряды бойцов, пока не наберется войско, способное дать решительный бой главным силам готов и заставить их покинуть росский край.

Отряд Фалея скрытно обогнал сарматов, спешился и, оставив в овраге коней, затаился в кустах, приготовив луки и стрелы. Степняки возвращались к Данапру по тропе, проложенной ими несколько дней тому назад. Она четко выделялась среди некошеной травы. В тридцати-сорока шагах от нее, на крутом склоне лесистого оврага, россы устроили засаду. Овраг был недосягаем для сарматских конников и удобен для спешившихся россов: отсюда можно было нанести внезапный удар по врагу, а в случае необходимости скрытно отойти к лошадям.

Степняки приближались, соблюдая строгий порядок. Впереди с копьями наготове ехали десять воинов, столько же воинов замыкали колонну. Остальные, по пятнадцать-семнадцать всадников, располагались с обеих сторон вдоль обоза, прикрывая его с флангов. Повозки и пленные находились в кольце тяжеловооруженных воинов. Пленники шли в связках по три-пять человек. Кочевники нещадно подгоняли их, у многих мужчин на спинах темнели кровавые полосы — следы плетей. Несколько женщин сидели на телегах, другие двигались сами.

Даринка и Авда были в одной связке. Обе тяжело переставляли ноги, держась за тащившую их веревку. Даринка была с разорванным рукавом и без кокошника.

Когда половина обоза проехала мимо, россы осыпали конвой стрелами. Расстояние было невелико, и они не боялись промахнуться. Захваченные врасплох, сарматы растерялись. С десяток кочевников оказалось на земле. Лишившись седоков, кони шарахались в стороны, усиливая общий беспорядок в колонне. Оправившись от неожиданности, сарматы принялись бешено подгонять обоз. Пленники падали, попадали под ноги лошадей. Одна повозка выбилась из колонны, обезумевшая лошадь понесла к оврагу, таща за собой пленников. Паника усиливалась, уже десятка полтора сарматов валялось на земле, однако колонна отдалялась. Степняки спешили выбраться на открытое место, где к ним не просто было бы подступиться.