События, о которых пойдет речь, происходили в III веке нашей эры.

Рим к тому времени одряхлел и уже не мог, как прежде, устрашать мир своими легионами. Семена его тысячелетнего владычества над народами и государствами повсеместно давали густые всходы ненависти к империи, а к ее границам уже двинулись готы, уже возник мощный союз алано-сарматских племен, уже далеко на востоке пришли в движение самые грозные разрушители тогдашнего мира — гунны. Назревали события, которые через два-три столетия изменят общественный лик Европы.

Века сменятся — исчезнет немало племен, народов и государств, пыль и песок засыплют развалины некогда могущественных эллинских городов, переместится устье Дона-Танаиса, оставив на прежнем месте узкую полоску воды, которую позже назовут Мертвым Донцом, — многое изменится в стремительном потоке времени. Рассеются по земле, как дым в небе, скифы, сарматы и готы, за ними придут и исчезнут гунны и авары, кончится великий Рим, подчинивший себе полмира. А среди этого хаоса разрушений и исчезновений, к удивлению Востока и Запада, поднимется могучая Русь. Но это случится намного позже событий, изображенных здесь.

Время сметало с лица земли все наносное, мимолетное и лелеяло все жизнестойкое. Русь поднялась, потому что своими корнями уходила в глубину веков. В третьем столетии русских еще не было, но были и здравствовали их предки праславяне, мужественные, свободолюбивые люди, отстоявшие себя в битвах с киммерийцами еще в доскифские времена.

Такие глубокие корни и дали стойкие всходы на земле. Корни эти — трудолюбие и человечность, ими наши далекие предки и проросли в толще жизни.

Всеобъемлюще язычество праславян, удивительно человечны их боги. Не случайно, любя жизнь, праславяне давали отпор все пришельцам и не только сохраняли края предков, но и непрерывно осваивали новые незаселенные земли.

Историки называют праславян разными именами, я называю их россами. Это известное допущение, но оно не играет существенной роли. Речь пойдет о наших предках, которые по натуре своей были русскими людьми.

Но пусть они сами расскажут о себе.

Останя[1] искупал в Веже коня и, ведя его за узду, легко взбежал по тропе к дому. Отсюда, с береговой кручи, взгляду открывались бескрайние просторы, залитые июньским солнцем. Они с детства волновали изображение Остани, он с любопытством всматривался в загадочную дымку на краю неба и земли — за ней раскинулась степь, чужой мир. Но сейчас Остане было не до них.

Село, длинный ряд прочных бревенчатых строений, затаилось в предвкушении праздника: идет великая Лада[2], устроительница свадеб и людской радости! Скоро на улицу Вежина высыплют стар и млад, скоро на Красной горке сойдется множество людей и по всей округе разольются веселые голоса. Слава Ладе! Потом будут застолья с песнями и плясками, а ночью на берегу Вежи вспыхнут костры и потечет легкий, будто невесомый хоровод девчат и парней. Будет где повеселиться, себя показать…

Останя тряхнул густыми, выцветшими на солнце вихрами, отгоняя от себя беспокойные мысли, взглянул на противоположный край села, где высился дом Бронислава: там под строгим присмотром Темной Вивеи, жены Бронислава, женщины готовили свадебные столы, и место невесты было предназначено для Даринки…

Останя стиснул зубы, его светло-серые глаза потемнели. Он повернул к дому.

Отцовский двор стоял на другом краю села. Добротный, окруженный высоким тыном, он одновременно являлся крепостью, проникнуть в которую можно было только через ворота да потайным ходом, известным лишь семье Лавра Добромила. Но потайником давно не пользовались — с последнего набега степняков. Останя тогда только появился на свет. Из подпола тянулся длинный лаз — по нему можно было незаметно выбраться со двора и уйти в лес, где вежинцы как дома.

Мужчины тогда сражались со степняками, а женщины и дети ушли в леса, чтобы отсидеться в старом граде, затерянном среди болот. В той битве погибло немало вежинцев, среди них оба дяди Остани, но чужаки были разбиты. Многие из них нашли смерть на берегах Вежи.

С той поры село оправилось от беды, стало еще больше и краше, и свадьбы в нем случались все чаще. Но те свадьбы не волновали Останю, как эта, до которой уже не более полдня…

Он пустил коня, вошел в дом. Здесь было чисто прибрано и пахло свежеиспеченным хлебом.

Мать стояла на коленях перед убрусами[3], висящими в красном углу. Увидев сына, она прервала молитву, встала.

— Ты купал коня?

Купали коня после того, как он несколько дней пасся в табуне, перед дальней дорогой. Мать вопросительно смотрела на Останю, а тревога у нее в глазах смешивалась с восхищением: всем сын удался — ликом, ростом, статью, умом — весь в отца. Радоваться бы только, глядя на такого сына, но недоброе предчувствие томило сердце матери, предсказывало беду. И удал Останя, и весел, и горяч, как необъезженный конь; во всем был первый, никакого на него не было удержу, да вот не сладилось у него со сватовством, как и у старшего сына, у Ивона. Но у того все давно позади, а у Остани… Что он задумал? Куда собрался?

— Ты купал Лося? — повторила мать, видя, что мысли сына витают далеко от дома.

— Да.

Васена ничего больше не сказала, но украдкой следила за сыном. В последние дни Останя как-то сразу повзрослел, отчего его сходство с отцом и Ивоном стало заметнее.

Прибежала Боянка, открыла было рот, чтобы сообщить сельские новости, но, увидев брата, сдержалась, и по тому, как она это сделала, мать и брат поняли, где она была.

— Ну, что там? — потребовала мать.

— Брониславы столы готовят…

Останя взглянул на сестренку — девочка росла быстро и в скором времени обещала стать первой невестой в Вежине. Уже теперь в детских играх ее выбирали Лялей[4]. Еще пять-шесть лет — и станет в девичий хоровод…

— Столы, говоришь, готовят? — проговорил Останя, занятый своими мыслями.

Не дождавшись, что добавит сестра, он прошел на другую половину дома, переоделся, надел сапоги, подпоясался, провел гребнем по волосам и стал подтянутее, легче и строже.

Потом он вышел со двора, свистнул, подзывая Лося. Конь заржал и, изогнув шею, подбежал к хозяину. Останя дал ему кусок хлеба с солью — конь ел, глядя большими горячими глазами на хозяина. Гнедой привязался к Остане еще жеребенком. Останя назвал его так потому, что тот бегал, как лось, крупной иноходью, высоко выбрасывая передние ноги. Превратившись в могучего коня, Лось был безраздельно предан своему хозяину и чутко улавливал его намерения.

— Готовься, — сказал ему Останя, водя ладонью по лоснящейся конской шее, — нам надо торопиться…

Он оседлал коня, расчесал ему гриву.

Васена из ворот наблюдала за сыном. «Что же теперь будет? — тревожилась. — Не мальчик уже, не остановишь… И отец уплыл проверять сети — в праздник-то…» А внутренний голос говорил ей, что Лавр ничего не делал зря, и если он ушел из дома именно теперь, значит, так надо было: он оставлял сыну свободу действий… Что ж, помоги Остане, Лада!