Он раскрыл полные губы, и по избе прокатился жизнерадостный смех.

— Милости просим, — с улыбкой ответил Трофим, — располагайся. Перины у нас ржаные, подушки овсяные, одеяла овечьи.

Милиционер поставил в угол винтовку, повесил на гвоздь рядом с полушубком шашку, прошел в передний угол, сел на лавку. Из-под расстегнутого матросского бушлата выпирали мускулистая шея и крепкая грудь с синей татуировкой: якорь и спасательный круг с надписью «Андрей Первозванный».

Пантушка смотрел на постояльца, чуть дыша. Напротив него сидел известный на всю волость Игнатий Стародубцев, в юности подпасок, потом моряк военного флота, а теперь милиционер.

Не реже одного раза в месяц он приезжал в Успенское по каким-то делам, и Пантушка всегда с завистью смотрел на увешанного оружием милиционера.

И сейчас глаза у Пантушки разгорелись: то на винтовку посмотрит, то на шашку, то на револьвер. Пантушке казалось, что милиционер — это какой-то особенный человек, который все может. Вот захочет и уведет кого-нибудь и посадит в холодный подвал под замок.

Стародубцев достал из глубоких карманов полушубка краюху хлеба и несколько кусков сахару.

— Давайте, хозяева, чаевать.

Трофим откашлялся, потер лоб и смущенно произнес:

— Не помним уж, когда чай-то пили. С осени сушеную морковь заваривали, а сейчас и моркови нету.

— А мы просто кипяточку выпьем, — отозвался Стародубцев.

— Это можно... Фекла!.. Есть кипяток?

Гремя заслонкой, Фекла засуетилась у печи, вытащила ухватом чугунок.

— Горячий еще, — сказала она, подхватывая чугунок и ставя его на стол.

Давно не видал Пантушка такого пиршества. На столе появился хлеб без веса, холодная, мелко нарезанная картошка, посыпанная сырым рубленым луком, кипяток, заправленный молоком. Трофим взял один кусок сахару, наставил на него нож, ударил по обушку молотком. Половинки Трофим тоже разделил надвое, потом колол еще, пока сахар не превратился в крохотные кусочки. Целые же куски он пододвинул милиционеру.

— Убери, Игнатий Васильевич, самому пригодится.

— Угощайтесь! — сказал Стародубцев и положил синеватые осколыши сахара перед Пантушкой и Марькой. — Ешьте! Паек получил.

— А скажи, Игнатий Васильевич, — обратился к нему Трофим, — паек хороший?

— По нашей беспокойной службе не мешало бы побольше. Но что поделаешь! Время трудное.

— К нам-то по какому делу?

— Разные дела, — уклончиво ответил Стародубцев и в свою очередь спросил: — Куда это ваш поп по ночам в распутицу ездит?

— Не слыхал что-то, не знаю.

— Иду я вчера ночью... Только мимо Знаменского монастыря выбрался на проселок, смотрю — подвода. На козлах Степка-дурачок, а сзади отец Павел. Увидел меня да как заорет: «Гони! Гони!..» Степка и давай лошадь кнутом стегать. Хотел я в воздух выстрелить, попугать, да патрон пожалел.

Стародубцев рассмеялся.

— Куда ему в такую распутицу понадобилось ехать? — задумчиво проговорил Трофим. — Может, соборовать кого? Сейчас много людей с голодухи помирает.

— Может быть, — согласился Стародубцев.

Керосину у Бабиных не было, поэтому лампу уже давно не зажигали. Лишь начало темнеть, стали укладываться спать. Милиционера уложили на полу, на соломе, покрытой дерюгой, Трофим с Феклой и с ребятами расположились на полатях.

Лежа рядом с Пантушкой, Марька с громким причмокиванием сосала сахар.

— А у тебя уже нет? — нежно спрашивала она брата. — Ты уже схрумкал? Да?..

— Схрумкал, — ответил Пантушка нехотя. Он все думал о милиционере, о его винтовке и шашке.

Утром в школе Пантушка похвалился Яшке:

— У нас милиционер живет. Винтовка у него во какая! — Пантушка поднял руку выше головы, считая, что чем длиннее винтовка, тем она лучше. — А шашка изогнутая...

В этот день Пантушка был невнимателен на уроках и с нетерпением ждал конца занятий.

Когда он вернулся домой, милиционер сидел за столом и что-то писал на больших листах бумаги. На Пантушку он даже не взглянул. Покончив с бумагами и уложив их в сумку, он подмигнул Пантушке и весело сказал:

— Вот так, дорогой товарищ Бабин!

Пантушка смущенно рассмеялся.

— Товарищами больших называют.

— А ты разве не большой? В каком классе учишься?

— В третьем.

— Ого!.. А я, брат, только два класса прошел. Надо было хлеб зарабатывать, и мать отдала меня в подпаски. Вот и вся моя наука. Потом во флоте добрые люди подучили малость.

— Дядя Игнатий, а ты по морю плавал? Страшно?

— Всяко бывало. И страху видывал вдоволь.

На минуту Пантушка задумался, потом в шустрых с серыми крапинками глазах его сверкнул смелый огонек, и он спросил:

— А что у тебя это... на груди?..

— A-а... Это наколка... татуировка. Каждому моряку, как он попал во флот, делают наколку. Отличие, значит, морское...

— Андрей Первозванный... Это что?

— Это название дредноута. На нем я служил.

Хотя ответы понятны Пантушке, он не удовлетворен. Ему хочется узнать как можно больше о Стародубцеве, о море, о сражениях кораблей, но он не знает, как спросить об этом.

— А винтовка тяжелая? — спрашивает он.

— Попробуй!

Предложение настолько неожиданное, что Пантушка растерялся и не мог тронуться с места.

— Возьми, возьми! Она не заряжена.

Какая-то сила подхватила Пантушку. В один миг он оказался в углу, схватил винтовку и удивился, какая она тяжелая.

— Давай сюда!

Он поднес винтовку Стародубцеву, а тот положил ее на колени, открыл затвор.

— Вот сюда закладывается пять патронов.

И Стародубцев объяснил, как устроена винтовка, как из нее надо стрелять, и наконец показал патроны. Пантушка слушал, раскрыв рот.

Перед вечером Стародубцев сказал, беря винтовку:

— Пойдем, сейчас лет гусиный, может, подстрелим...

Они вышли за гумна, сели у овина, пахнущего застарелой копотью и гнилой соломой. Чуть поодаль стояли старые березы, взметнув в голубое небо фиолетовые вершины. На толстых ветвях неугомонно кричали грачи, устраивая гнезда.

Но вот с небесной высоты долетели переливчатые звуки, будто невидимые музыканты заиграли на десятках разноголосых дудок... Над вершинами берез показалась вереница гусей. Они летели высоко, крылья их снегом белели на солнце... Вот одна стая, другая, третья... Гуси летели треугольником, цепочкой, врассыпную. Стародубцев вскинул винтовку и выстрелил. Визг улетающей пули долго стоял у Пантушки в ушах.

— Промахнулся, — с виноватой улыбкой проговорил Стародубцев. — Из винтовки в летящих птиц трудно попасть.

— Эх, вот бы поели гусятины, — с сожалением произнес Пантушка.

— Неудача!..

— Когда я вырасту, буду охотником.

— А тебе хочется иметь оружие?

— Хочется, — прошептал Пантушка, волнуясь.

— Давай сделаем пистолет.

— Да как же это?

— Очень просто. Я видел самоделки у мальчишек в Ревеле. Стреляют, будь здоров.

С этой минуты Пантушка лишился покоя. Мысль о том, что он будет иметь настоящее оружие, не оставляла его. Иногда находило сомнение: «Может быть, дядя Игнатий пошутил?..» Но на другой день Стародубцев, придя домой, выложил из карманов железки, напильник, молоток, клещи.

— Вот набрал у кузнеца барахла, — сказал он.

Тотчас же они принялись за изготовление пистолета. Стародубцев взял стальную трубку с донышком на одном конце, в центре донышка проделал узенькую дырку, прогнал через нее швейную иголку.

— Самый раз, — весело подмигнул он Пантушке. — Ствол готов. Теперь очередь за ударным механизмом.

На стержне гвоздя он сделал глубокую зарубку. Потом надел на гвоздь спиральную пружину.

Внимательно следил Пантушка за пальцами Стародубцева. Как ловко все они делали, эти волосатые и веснушчатые пальцы!

Стародубцев выстрогал из березы рукоятку, прикрепил к ней ствол, ударник. Получился пистолет.

Пантушка не выдержал:

— Дядя Игнаша! Дай подержу.