— Беглый! — ахнув, произнесла Фекла и присела на лавку. — Да он изувечит Пантелея-то! — И она опять заплакала.

— Перестань, Фекла! — строго сказал Трофим. — Ничего он Пантушке не сделает. Я другого боюсь, — не утонул бы мальчишка, как вздумает один купаться. А насчет Гаврилы не думай. Он мухи не обидит.

— Да ведь это раньше было... А в лесу-то, поди, одичал. — Фекла утирала фартуком слезы.

— Да-а, — задумчиво произнес Трофим. — Облаву бы на него устроить, да людям не до этого — сев.

— И чего тебе надо? — Фекла с беспокойством поглядела на мужа. — Сосед ведь, односельчанин.

— Хотя бы брат родной, — ответил Трофим. — Люди защищали Советскую власть, а он, как сурок, прятался, шкуру свою спасал. Судить за это надо!

— Пусть другие судят, а не ты!

— Почему не я? Почему?

— Мы люди бедные, а они зажиточные. К ним на поклон не пришлось бы идти.

— Э-эх ты, Фекла, Фекла!.. — Трофим махнул рукой, встал с лавки, прошелся по избе. — Потому он и не хотел воевать, что зажиточный. Советская власть ему не по душе: не даст в кулаки выйти... Ну, ладно, — обратился он к Яшке. — Ступай домой.

Спустя немного времени, Трофим рассказал обо всем председателю сельского Совета. Тот обещал сообщить в волость.

Хотя Трофим и успокаивал Феклу насчет Пантушки, сам он был встревожен.

— Надо искать Пантушку, — сказал он председателю сельсовета. — Не случилось ли чего...

— Погоди беспокоиться, — остановил Митрий. — Вспомни, как мы подростками были. Бывало, на три-четыре дня в лес уходили.

— Время другое было, спокойное.

— По-моему, Яшка правду говорит. Увидели они в каменоломне Гаврилу, и Пантушка остался следить. Придет Стародубцев, и обсудим, как лучше нагрянуть. Правда, время-то неподходящее, мужики севом заняты. Ты погоди до утра, не расстраивайся!

Трофим согласился с Митрием, но тревожного чувства своего заглушить не мог. Случалось, мальчишки пропадали на рыбалке по нескольку дней, и это не беспокоило родителей. Но сейчас Яшка вернулся, а Пантушка остался в лесу один!

На другой день Яшка стал проситься у матери на рыбалку, но она не пустила и заставила помогать ей по дому. Настроение у Яшки было отвратительное. Он мысленно переносился в лес, к Пантушке, который с нетерпением ждет его. А тут руби в корыте траву поросятам, поливай капустную рассаду в парнике, помогай нянчиться с маленьким братом. Очень-то интересно! И какую прорву работы придумала мать!

Когда Яшка катал в самодельной тележке плачущего брата, мимо проходила Аксютка, дочь Авдотьи. Она показала Яшке язык.

— Пестун, пестун!..

Пестовать детей считалось в деревне женским делом, и прозвище «пестун» было обидным для мальчика. Поэтому Яшка рассердился, запустил в Аксютку комком земли, крикнул:

— А твой отец беглый... дезертир... его все равно поймают и в острог запрут.

Аксютка вдруг стала не по-детски серьезной, побежала домой во всю прыть, точно спасаясь от погони, рассказала матери, что кричал ей Яшка. Ничего не ответила Авдотья, только плотно сомкнула тонкие губы, да глаза у нее сузились и потемнели.

Утром в Успенском появился Стародубцев, вызвал Авдотью в сельский Совет.

— Где ваш муж? — спросил он вежливо.

— Где? — Авдотья пожала плечами. — Знаете ведь. Без вестей пропал. Как взяли его на войну, так будто в прорубь сгинул.

Слезы выступили на глазах Авдотьи. Стародубцеву стало неприятно. Он не мог отвести взгляда от слезинок, дрожавших и не отрывавшихся от нижних век женщины.

— Вы меня извините, — произнес он. — Долг службы... Бывает, боец пропал без вести, а потом находится. Он у вас был бойцом Красной Армии?

— Да, да... бойцом, — с поспешностью подтвердила Авдотья. — Как, значит, взяли его, так и...

Слезинки, наконец, оторвались от глаз, скатились по щеке на грудь.

— А куда ты позавчера ходила? — спросил председатель сельского Совета.

— В лес ходила.

— Зачем?

— За щавелем ходила, щец сварить. Житуха-то, сами знаете, какая.

— А если мы тебя заарестуем, — сурово продолжал председатель, — тогда признаешься? А? С кем у Кривого озера встречалась? С кем в каменоломню ходила?

Авдотья вспыхнула.

— Обидно даже, — лицо ее опять приняло плаксивое выражение. — Я женщина честная. Думаете, вдова, так на нее можно всякую напраслину наговаривать?

— А если не напраслина? Если будет доказано, что ты дезертира укрываешь?

Авдотья не выдержала долгого председательского взгляда, опустила глаза.

— Какого же это? — спросила она тихо.

— Гаврилу. Своего законного мужа.

Лицо Авдотьи вытянулось, и она вдруг разревелась.

— Долго вы будете измываться надо мной? Никакой жизни нет. Одно остается — Михаилу Ивановичу Калинину жаловаться.

Она ревела и все говорила и говорила.

Стародубцев и председатель переглядывались, не зная, что делать.

— Ну, ладно, — сказал, наконец, милиционер. — Идите!

Авдотья, не прощаясь, вышла из сельсоветской избы.

— Чертова баба! — выругался председатель. — Надо было подержать ее неделю в кутузке.

— За что? Вины-то за ней нет.

— За то, товарищ Стародубцев, что богачка... Ненавижу я всю их породу. У них зимой снегу не выпросишь.

Стародубцев ничего не ответил.

— В Марфине лося убили, — произнес он, как бы про себя.

— Время голодное, люди закон и нарушают, — председатель вздохнул. — Давай закурим.

Стародубцев достал кисет с махоркой.

— Я должен найти нарушителей закона, — сказал он. — Пойду к Кривому озеру, разыщу мальчишку, а оттуда в Марфино.

Стародубцев зашел к Бабиным.

— Ой, Игнатий Васильевич, — охая, заговорила Фекла. — Всю ночь мы не спали. Душа болит о Пантелее. Как бы чего не случилось. Трофим-то хотел верхом ехать к каменоломням, искать, да Митрий отговорил. Подождать, мол, надо.

— Я туда иду. Только никому не говорите об этом, чтобы не спугнуть Гаврилу с дружком. А Пантушку я домой выпровожу.

— Спасибо тебе, Игнатий Васильевич. Скажи, мать, отец с ума сходят, пусть домой скорее идет.

Спустя полчаса Стародубцев шагал по лесной дороге. Матросская бескозырка с полинявшими ленточками, на которых едва виднелись поблекшие, когда-то золотые якоря, лихо сидела на затылке. Русые волосы наполовину закрывали тисненую, потемневшую от времени надпись на ленточке: «Андрей Первозванный».

Придерживая рукой ремень винтовки, Стародубцев шел вразвалку и тихо напевал:

Стародубцев был молод, здоров, весел. Он любил свою беспокойную службу. Ему всюду хотелось поспеть и навести, где надо, как он любил выражаться, «революционный порядок».

Председатель сельсовета предлагал Стародубцеву подводу, но Игнатий отказался, заявив, что брать лошадей у крестьян во время весеннего сева неудобно.

Председатель сказал с улыбкой:

— Зря ты пешком ходишь. Наш брат, мужик, из-за этого тебе цену ниже дает.

— Как это?

— Вот, бывало, урядник ни в жисть пешком не ходил. Работа не работа — подавай ему подводу, и не телегу, а тарантас. Развалится важно, на людей и не смотрит. А у тебя власти-то побольше урядницкой.

— Когда к спеху, так и я требую подводу.

— Все же к пешему начальству уважения меньше, запомни это.

— Не в том дело. Если буду поступать по революционному закону, то станут уважать, если буду сам нарушать закон, тогда никакая важность не поможет.

Вернувшись с гражданской войны, Стародубцев задумался над своей судьбой. Крестьянствовать не мог: кроме избы, ничего не было. В волостной партийной ячейке, куда он пришел вставать на учет, ему предложили отправиться в распоряжение начальника милиции. Начальником оказался пожилой человек, рабочий.

— Поступай в милицию, — сказал он Стародубцеву. — Будем укреплять Советскую власть. Чтобы, значит, на основе революционной законности в волости был порядок. Надо переловить спекулянтов, самогонщиков и разную мразь.