Игумен смотрел на него, но думал, казалось, о чем-то другом. Когда дверь за Судаковым захлопнулась, Илиодор перестал сдерживать душивший его гнев. Вызвав послушника, он накричал на него и велел ему в наказание сделать сто поклонов на коленях.

— Будешь знать, как не слушаться. Не велено было никого впускать.

— Я не впускал, — виновато тянул послушник. — Да он револьвером пригрозил.

— А ты и испугался! Небось в монастыре стрелять не станет.

Дождавшись, когда послушник отбил с молитвой штрафные поклоны, игумен приказал:

— Иди в церковь, пусть приготовят все к молебну. Сам буду служить. — Потом добавил: — Скажи, буду служить панихиду по юноше, убиенном в Успенском.

Оставшись один, игумен опять поник головой, сомкнул веки. Со стороны могло показаться, что он заснул. Но Илиодор не спал. Последние дни ему было не до сна. События в Успенском встревожили его. Ожидаемые по всему уезду восстания не вспыхнули, верующие охотно помогали Советской власти изымать церковные драгоценности; крестьяне с радостью получили от государства зерно на семена и стали сеять.

«Поторопились, — размышлял игумен. — Не ко времени восстания-то замыслили. Ох, беда, беда!.. Как бы нас краем не впутали в убийство».

Игумен вспоминал, как появился в монастыре Судаков, подал письмо от настоятеля кафедрального собора в губернском городе. Настоятель писал: «Передаю поклон с братом нашим и прошу оного приютить, яко агнца, отбившегося от стада». О готовящемся восстании против Советской власти и об ожидаемой помощи из-за границы гость передал на словах. Вспомнил Илиодор, как гость отлучался на неделю, иногда больше, появлялся в монастыре на день, на два и снова пропадал. Несколько раз он привозил разобранные винтовки, тайно от монахов собирал их в отведенной ему келье, укладывал в ящики, которые приближенные игумена прятали в подземелье; место это знали три-четыре человека. После неудавшегося восстания в Успенском игумен перепрятал оружие, ничего не сказав об этом Судакову, и решил на время прекратить с ним встречи.

Размышления игумена прервал послушник, доложивший, что к панихиде все готово.

Илиодор не по-стариковски легко поднялся, распрямил плечи и, взяв посох, вышел из кельи.

Уже стемнело, когда Судаков вышел из монастырских ворот и направился к месту ночлега. Под деревьями густели тени, лес наполнялся чуткой вечерней тишиной.

Судаков поморщился. Ему не нравилась тишина, он больше любил ветер и ненастье: тогда можно идти без опаски.

Разговор с игуменом озадачил его.

После разгрома колчаковцев в Прикамье Судаков прибыл в Ярскую волость для организации вооруженных восстаний. Полк, в котором служил Судаков, был отрезан от главных сил отступающей армии Колчака и окружен. Колчаковские солдаты, насильно согнанные на войну, бросали оружие и сдавались красным. Офицеры с небольшим числом надежных солдат после безуспешной попытки пробиться на Урал и догнать своих укрылись в лесной глуши, в стороне от жилья и дорог. Здесь они создали штаб для борьбы с Советской властью. Не один десяток белогвардейцев с поддельными документами, под чужим именем ушел отсюда в деревни для того, чтобы сеять недовольство советскими порядками, подстрекать к выступлениям против новой власти, организовывать восстания. Одним из таких был Судаков. Он находил убежище у кулаков, в монастырях, у присмиревших на время бывших дворян в уездном городе, скрывался в лесных дебрях.

Игумен Илиодор был братом колчаковского полковника, о чем не знали даже монахи. Судаков посвятил Илиодора в дела своей контрреволюционной организации и получал от монастыря немалую помощь. И теперь Судаков негодовал, что игумен принял его так холодно. Он догадывался, что хитрый Илиодор решил на время порвать с ним всякие отношения, чтобы не навлечь на монастырь подозрений после неудавшегося восстания в Успенском.

— Нет уж, игумен, — прошептал Судаков, — от нас тебе не отвязаться, поздно. Попадусь я, тебя за собой потащу. Дело затеяно серьезное: или умрет Советская власть, или умрем мы.

Время от времени Судаков останавливался и прислушивался: не идет ли кто навстречу, не догоняет ли? Нет, никого не было в лесу в этот поздний час.

Он шел долго и, наконец, оказался на берегу Кривого озера. Внезапно услышал веселые детские голоса. Переговаривались двое:

— Пантушка, давай к берегу-у-у! — взывал пронзительный голос.

Ему отвечал другой, озорной, грубоватый:

— Пошел к черту-у-у! Сам знаю-ю-у!..

— Утоне-е-шь!

— А ты не каркай!

Судаков замер на месте, перестал дышать, выхватил из трости кинжал. Но голоса умолкли, и в лесу стало по-прежнему тихо. Всунув кинжал в трость и крадучись, точно волк, Судаков стал пробираться в свое логово. Вот он протиснулся в дыру между обомшелыми камнями, постоял, послушал — никакого подозрительного шума. Успокоился, пошел в темноте, вытянув вперед руку.

Это была одна из штолен заброшенных каменоломен. Тех самых каменоломен, в которых задумали искать церковные ценности Пантушка и Яшка. Судаков шел ощупью, чувствуя, как наклонный пол штольни уводит вниз, в глубь земли. В непроницаемой темноте гулко шлепались с потолка капли воды: два дня назад прошел дождь, и вода просочилась до штольни.

Не первый раз был Судаков в подземелье, но непроницаемая темнота, могильная тишина и опасность, подстерегающая на каждом шагу, действовали неприятно, держали в нервном возбуждении. Осветить дорогу было нечем. Хранилась у него коробка спичек, спрятанная от сырости в кармане нательной рубахи, но он доставал ее лишь в случаях крайней необходимости, а для прикуривания употреблял, как и крестьяне, кусок стали, кремень и тряпку, проваренную в зольной воде.

Идти было неудобно. Под ноги попадались камни, осыпи земли, лужи. Пахло сыростью и плесенью.

Наклон кончился, и штольня пошла горизонтально. Судаков понял, что осталось пройти немного. Сто шагов прямо, потом повернуть направо, и он будет на месте.

Отсчитав сотню шагов, он нащупал тростью выступающий на повороте штольни угол, свернул за него и через пятьдесят шагов остановился. Снаружи не доносилось ни одного звука. А здесь, в подземелье, все было немым, мертвым.

Он высек огонь. Крохотное пламя осветило внутренность штольни шага на два вокруг. В щели между камнями торчала лучина с обгоревшим концом. Судаков поднес к ней пламя, лучина медленно загорелась, раздвигая темноту. В желтом свете показались нависающие камни, сухая глина, корни растений; на земле — примятое сено, валежник, сухая лучина, глиняный горшок с водой.

Опустившись на сено, Судаков несколько минут сидел не шевелясь, потом его точно пружиной подбросило: вскочил на ноги, стал рыться в сене; нашел полушубок, мешок, на дне которого лежала разная мелочь: шило, моток ниток, дратва...

— Хоть бы один сухарь! — зло прошептал он, засунул мешок и полушубок под сено, закурил, лег.

Обида на игумена вспыхнула с новой силой, и он стал думать о том, как отомстить старцу. Но постепенно мысли уходили к другому. Вспоминалось иное время, иная жизнь; тогда с таким, как Илиодор, он не стал бы и разговаривать. Конечно, он мог бы назваться игумену своим настоящим именем, и тогда бы Илиодор относился к нему иначе. Но нельзя рисковать, тем более что игумен труслив.

Да, Илиодор немало бы удивился, узнав, что имеет дело со знатным дворянином, сыном самого богатого в губернии помещика. Судаков лишь на секунду вспомнил о своем настоящем имени и тотчас же огляделся по сторонам, словно его мысли мог кто-нибудь подслушать. За время скитальческой жизни он привык к тому, что стал зваться Василием Судаковым, и даже во сне видел, что он не кто иной, как петроградский рабочий Судаков. Научился паять, ввертывать в свою речь такие словечки, как «гайка», «зубило», «кувалда», «клещи»...

Иногда в уединении он вспоминал полковую жизнь, вечера в офицерском клубе, балы в собственном доме, охоту в родовом имении. Все это ушло в прошлое. Полк разбит Красной Армией, поместная земля отдана крестьянам, а в усадьбе открылась сельская больница.