Спасла меня душеспасительная беседа с Готтфридом

В течение ночи мы выпили пять бутылок «Ркацители» и съели десять банок кальмаров в собственном соку.

Я рассказал другу все, с малейшими деталями.

Готтфрид задумался, потом изложил вердикт.

Он произнес десятка два разнообразных нецензурных слов.

Смысл заключался в том, чтобы я не маялся дурью.

По мнению Готтфрида, груз предохранения от беременности лежал на женщине, а не на мужчине.

С учетом того, что Лида держала у себя презервативы, стиль ее жизни был ясен и угроза навязанного отцовства равнялась нулевой.

Мне стоило просто жить дальше, не оглядываясь за спину.

Напоследок друг посоветовал прочитать «Исповедь» Руссо, сказав, что там я найду много полезного для себя.

На чтение серьезной книги уже не оставалось времени, но в целом я успокоился.

В один из последних предотъездных дней – ощущая себя беззаботным, как бабочка – я сбегал мимо лифта по круговой лестнице подъезда.

У подоконника я остановился, заметив под ногами нечто чужеродное.

Нагнувшись, я увидел, что на желтом, с красными каемками, кафеле лежит застежка от бюстгальтера.

Черные пластиковые половинки остались соединенными, по краям торчали обрывки ниток.

Не нужно было обладать семью пядями во лбу для понимания, что тут произошло и почему застежка упала нерасстегнутая.

Подумалось, что оторвать ее мог и я.

Жизнь обещала неведомые горизонты.

Если бы я влюбился, полгода ухаживал за девушкой, гулял с ней по городу, ходил в кино и поил кофе в «Сайгоне», «Ольстере», «Риме» и в «Сучьем Носу» на галерее кафе «Север» – все было бы иначе.

Но вразрез с маминой добронравной идеологией, я начал со случайных одноразовых партнерш.

За второй ожидалась третья, пятая, десятая, сто первая.

Мир был полон женщинами.

Ни одна не воспринималась как конечная.

Каждая могла одарить чем-то новым.

В Германию я отбыл окрыленный.

Я бесконечно вспоминал двух своих женщин.

Обрывки слов, изгибы тел, прикосновения волос и складок, запахи подмышек кружили голову.

Попытайся я записать все, что роится в памяти, меня бы аттестовали творцом «потока сознания» покруче Воннегута – которого сам я не смог читать по причине бессмысленности текста.

Но моя внутренняя жизнь оставалась моей и я купался в надеждах.

Когда «шнельцуг №246», утопая в утреннем тумане, переехал мост через реку, которая на входной табличке значилась «Одрой», а на выходной сделалась «Одером», я ощутил себя в невесомости.

Сам воздух чего-то обещал.

Комната, куда меня определили вместе с парой физиков, была светлой и просторной.

Четыре кровати стояли в два этажа, оставив достаточно свободной площади.

Большое окно смотрело на жилой квартал, вытянувшийся вдоль улицы.

Перед отъездом нас усиленно стращали пороками гнилого Запада, просачивающимися в социалистический Восток.

Мы знали, что за границей ничего нельзя.

Прежде всего, нельзя было гулять по городу – даже по такому мирному, как Дрезден – поодиночке.

Окончательные инструктаж намечался ближе к вечеру.

Двоих экономистов командир отправил на вокзал – возвращать тележки.

Остальные разбрелись по комнатам, занялись чем попало.

Я сунул свой чемодан в угол и пошел бродить по общежитию.

Нас поселили на предпоследнем этаже.

Мне захотелось подняться под крышу, увидеть неизвестный Дрезден с высоты.

«Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей!»

Фраза казалась одной из ключевых в «Онегине».

На самом деле большинство людей я презирал не «в душе», а вполне осознанно.

Основания для отношения я – истинный математик – мог оформить как функцию, заданную табличным способом.

Я отрицал видение жизни, не совпадающее с моим.

Я обожал классическую музыку – потому презирал всех, кто слушает волосатых гопников и не отличает Моцарта от Сальери.

На четвертом курсе я всерьез занялся бальными танцами, презирал не владеющих европейской техникой танго.

Я разбирался в живописи и презирал знающих лишь «Утро в сосновом лесу» – и то по конфетным фантикам.

Я считал спорт самым бесполезным из занятий, презирал тех, кто интересуется всякими боксами – тупым мордобитием, уделом дебилов.

Я учил английский язык с пяти лет и презирал забывших, что после «if», «when» и «as soon as» употребляется настоящее время.

Я умел носить галстук-бабочку – и презирал тех, чей костюм напоминает седло на корове.

Список презрений можно было продолжать.

Мой максимализм поднимался выше Эвереста.

А при виде «окающих» деревенских рож я думал, что предки по папиной линии – о которых из осторожности почти не вспоминали – нерадивых крестьян пороли на конюшне.

Все это следовало назвать классовой неприязнью, хотя считалось, что ей нет места в обществе, позиционирующем себя как бесклассовое.

Свое отношение я даже не особо скрывал.

Это осложняло жизнь, но в серьезных делах простоты и не предвиделось.

Никогда еще не любив, я не мог оценивать позитивных чувств.

Но в отношении ненависти я знал, что она подчиняется Третьему закону Ньютона.

Быдло ненавидело меня так же, как я его.

К моим нынешних «товарищам» вышесказанное относилось в полной мере.

В обычной жизни с подобными я бы не только никогда не сел рядом, но даже не стал пить кофе за одним стоячим столиком.

Их навязали обстоятельства.

Я с детства мечтал побывать в Германии: пройтись по улицам, где ходил не только Штирлиц, но и Гитлер, Геббельс, Геринг, Гиммлер, Гесс и даже партайгеноссе Борман.

Последний – в гениальном исполнении Визбора – сделался притчей во языцех.

В школе мы бесконечно повторяли присказки «Борман слушает».

Однако мало кто знал, что партайгеноссе по должности был аналогом Генерального секретаря ЦК КПСС.

В стране железного занавеса мы не знали вообще ничего.

Попасть за границу просто так было почти нереально.

Кто-то мог отправиться в турпоездку с родителями.

В моем случае вариант отпадал: папа работал в закрытом институте, был «невыездным» до конца жизни.

Единственной возможностью оставался интернациональный студенческий строительный отряд: две недели работы на одном месте, еще две в поездках по городам.

Так обходилось существенно дешевле: часть расходов должна была покрываться зарплатой.

«Бойцу» разрешалось иметь и свои деньги в размере, установленном правилами.

Папа сказал, что даст мне необходимую сумму, которая для Германии составляла двести рублей, превращающиеся в шестьсот восточных марок.

Оставалось лишь просочиться в интеротряд – чтобы было не очень просто.

Я подсуетился, прошел первоначальный отбор в комитете комсомола своего факультета, дальше карабкался вверх по скользким ступенькам комиссий.

Проходить их: от простой университетской до Василеостровского райкома КПСС – было нелегко.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.