Трусов она не надела, наслаждалась свободной голизной.

Длины не хватало, полы разошлись, между бледными бедрами виднелся волосатый островок.

Моя первоначальные впечатления улетучились.

Только полный идиот мог сравнивать женщину с суррогатом.

Я почувствовал, что хочу еще, признался в этом; Тамара не возражала.

Третий раз действительно унес на небеса.

Вот теперь я понял, что нет на свете более главной сущности. чем женщина – и нет большего счастья, чем ею обладать.

Четвертый заход, получившийся сам собой, был уже мучительным.

Я лежал на Тамаре, стискивал из подмышек ее твердые соски, ощущал животом широкий плоский зад, вбивал себя в расплывчатое тело и никак не мог высвободить желание, застопорившееся на полпути.

Окончательное разъединение ужаснуло.

Взглянув на свой измученный, натертый до онемения предмет, я увидел нечто красное и вообразил, что себя порвал.

Я не сразу понял, что там застряла нитка, упавшая с Тамариных революционных трусиков.

Сама она призналась, что еще не бывало случая, чтобы «мужчина ее так укатал».

После всего не осталось сил даже на еще один кофе.

Расстались мы столь же странно, как встретились: угарно и невнятно, даже не обменявшись телефонами.

Родители не вели просветительских бесед: мама лишь декларировала, папа ни во что не вмешивался.

Готтфрид давал почитать весьма дефицитную книгу о сексе.

По сути и там ничего всерьез не объяснялось.

Написанное каким-то дозволенным медиком, пособие не учило, а устрашало, грозило геенной каждому, кто ринется в пучину внебрачного порока.

Лучше бы я эту книжицу не читал

Будучи с детства впечатлительным, я подумал, что мог заразиться венерической болезнью.

Гораздо позже один знакомый врач говорил, что если бы эти болезни были столь опасны, как о том пишут учебники, то человечество давно бы вымерло.

Сейчас я ничего такого не знал.

Подворотнички – весь пакет – у меня украли в первую же ночь сборов; до самого конца я довольствовался парой уцелевших, стирая их и переворачивая.

При этом я уже проклинал день, когда их покупал.

Я страдал и мучился от предчувствий.

Я бесконечно рассматривал свой пенис на предмет нехороших изменений.

Мочась над общим лотком в казарменном туалете, я внимательно прислушивался к своим ощущениям.

Привычный мир навис невнятной угрозой.

Однако судьба меня хранила, я ничего не подхватил.

Вернувшись со сборов, я стал скучать по Тамаре.

Это было бессмысленно: я не знал, где ее искать.

Искать следовало другую.

Со второй из первых женщин я познакомился, когда слушал воскресную духовую музыку в Летнем саду.

Женщину звали Лидой.

Правда, «хорошей девочкой» ее вряд ли удавалось назвать.

Лида была старше на три года, но казалась более зрелой, заматеревшей.

Приехав сюда с Украины, она где-то работала и жила в общежитии на правом берегу Невы – о чем сообщила без утайки.

Полагаю, что образования у Лиды не было, но это меня не волновало.

Я не собирался на ней жениться, я просто смотрел на ее бюст, обтянутый голубой кофточкой.

Теперь каждая женская грудь мыслилась доступной; Лидина вряд ли выходила из общего разряда.

Мы послушали вальсы, не спеша гуляя вокруг беседки со сверкающей медью.

Когда музыканты сложили трубы, мы двинулись дальше, вышли на набережную, зашагали вдоль гранитных парапетов.

Чем дольше я находился рядом с Лидой, чем глубже вдыхал аромат ее недорогих духов, тем сильнее желал повторить испытанное с Тамарой – и тем яснее понимал, что это возможно.

Но воскресенье перевалило за обед.

Электрички с Карельского перешейка пока не были переполненными, на станции «Площадь Ленина» у Финляндского вокзала еще не бурлил людской водоворот.

Мама с папой предпочитали возвращаться с дачи рано – приехать не измятыми в толпе, не спеша вымыться перед неделей.

Поэтому вести Лиду домой я не мог.

Захваченного с женщиной в постели, меня ждали все Египетские казни.

Подобного еще не случалось – но, зная своих гипердобропорядочных родителей, я не сомневался в исходе.

Все решилось само собой.

Мы дошли до Большеохтинского моста, где Лида сказала, что здесь ей надо сесть на автобус, идущий к общежитию.

Я предложил проводить.

Привычка провожать девушек – даже равнодушных одногруппниц, с кем пришлось возвращаться на одной электричке из Петергофа – вошла в кровь.

В моих словах не было прямой подоплеки.

Но легкость, с которой Лида согласилась, и недвусмысленность, с какой она теснила меня грудью в пустом автобусе, говорили, что движение идет в нужном направлении.

Общежитие оказалось угрюмой «точкой», окруженной сереньким сквериком.

Мы чуть-чуть посидели на ребристой скамейке, затем Лида и повела за собой.

На вахте я показал удостоверение «Международного Союза Студентов» – бело-синюю картонку, которую пришлось купить, оплатив членский взнос, ради поездки за рубеж.

Как все иностранное, жалкая книжица производила впечатление.

Я прошел беспрепятственно, услышав указание не задерживаться после двадцати трех.

Комната, куда привела Лида, была многоместной.

Но с первого взгляда я понял, что она живет тут одна.

В замке провернулся ключ, что-то надежно щелкнуло.

Голубая кофточка и белая юбка полетели на свободную кровать, широкий кружевной бюстгальтер поддался с полупопытки.

Грудь Лиды на порядок превосходила Тамарину, напоминала пару небольших, не до конца вызревших дынек.

Во всем прочем вторая женщина не шла в сравнение с первой, причем в худшем смысле.

Тамара объяла нежной добротой, ласкала и хвалила, бесконечно превозносила мои мужские достоинства – в которых сам я сомневался.

По сути дела, она дала первотолчок в чувственную жизнь, который держал меня на орбите и угас лишь в возрасте, который даже Бальзак не идентифицировал для мужчин.

Лида оказалась прямой противоположностью.

Она насмехалась над моей неумелостью, выражала сомнения по поводу того, что я хоть раз имел интимный контакт с женщиной.

Окажись первой эта стервозная девушка – и я мог пополнить ряды неокантианцев, мастурбаторов Гоголевского пошиба, прожить жизнь озлобленным аскетом.

К счастью, во мне теплилась память Тамары.

Потому Лидины подколки я не слушал – просто пытался выжать из ее тела максимум возможного.

Однако и тут я, рожденный страдать, не избежал жупела.

Угроза здоровью не нависла, но произошло другое.

Перед тем, как пустить в себя, Лида приказала надеть презерватив – кусок белого шланга в миллиметр толщиной.

Только такие и у нас и были обиходными.

Когда в аптеке на Старо-Невском, неподалеку от польского магазина «Ванда», появлялись тонкие индийские «Кох-и-Норы», очередь за ними начиналась снаружи, а отпускали лишь по десять штук в одни руки.

Я еще не имел опытов, но эта дрянь мне не понравилась.

Когда я отпрянул, мучительно облегченный, то оказалось, что проклятая резинка осталась в Лидиных недрах.

В какой момент она соскользнула и чем все грозило, оставалось неясным.

Меня обдало самым ужасным из возможных ужасов.

Венболезнь можно было вылечить.

Ребенок оставался навсегда.

Его появление перечеркивало всю мою жизнь.

Ни выполаскиваться, ни подмываться Лида не пошла.

На прощание, зловредно улыбаясь, она раз пять назвала меня «папашей».

Обратно я бежал, как Врангель из Крыма.

До самого дома у меня горела спина, прожженная едким взглядом вахтерши.

Вспоминая детали и анализируя варианты, я мучился несколько дней – с каждым часом все сильнее.