До определенных пор я ей верил.

Я жил в каком-то сексуальном староверстве.

Это, конечно, было странно.

На матмехе девчонок училось примерно столько же, сколько парней.

Среди них имелись и красивые и умные и доступные.

Но у меня не было даже просто «девушки»; не было никого, кроме единственного близкого друга.

На полгода моложе по возрасту, он учился на год позже – был не математиком, а механиком, собирался специализироваться по аэрогидродинамике.

Мы познакомились в стройотряде «Вектор», где оказались в одной бригаде.

В то лето я окончил второй курс, он – первый.

Друг имел простое русское имя, но я окрестил его Готтфридом.

Я был очарован Ремарком, которого читал, не без труда раздобывая в университетской библиотеке.

В моей жизни не находилось капли романтики, но я надеялся на грядущее, примерял образы к окружающему.

Всяческие Дартаньяны рассеялись в подростковом дыму, моими кумирами стали герои «Трех товарищей».

Внешне друг не походил на Ленца, но напоминал его харизмой и умением поговорить; второго такого златоуста я не знал.

Высокий – на голову превосходящий немаленького меня – он был Готтфридом в лучшем из возможных вариантов.

Дружба с ним наполняла серьезным пониманием жизни.

В отличие от меня, Готтфрид не был маменькиным сынком, опасающимся лишний раз чихнуть против воли родителей.

Мать его осталась в другом городе, отец со второй женой обосновался в Ленинграде.

После многих перипетий Готтфрид имел жилье: комнатку небольшую, но свою.

На третьем курсе он уже подумывал о женитьбе.

Коммунальная квартира, где жил друг с единственным соседом, находилась в полукруглом желтом доме около Обуховского моста.

Окуджава воспевал эти места, возвышенно и претенциозно.

Юнкерами мы не были, по Фонтанке не гуляли.

Мы просто поднимались к Готтфриду, садились за стол, зажигали свечи и до позднего вечера обсуждали околофилософские проблемы, поглощая сухое вино и поочередно бегая в туалет.

Иногда, напившись до полутыку, я оставался на Фонтанке до утра.

Мама не выражала восторгов, но право бывать у друга я все-таки отстоял.

Подобные ночевки сопрягались с риском для жизни.

Над диванчиком, где я устраивался, висели книжные полки, а Готтфридова способность что-то прикрепить так, чтобы все не обрушилось на голову была сомнительной.

Мой друг и хозяйственность являлись несопоставимыми сущностями.

Однажды он принес чью-то старую кухонную тумбочку с вырезом под раковину, решив пристроить у себя.

Эта рухлядь простояла в углу целый год; обратно на помойку ее вынесла девушка, на которой Готтфрид собрался жениться.

На факультете мы общались каждый день.

Мы не просто были лучшими друзьями.

Мы не просто понимали с полуслова и мыслили сходными категориями.

Мы были взаимными инкарнациями; мы исповедовали одни и те же истины, нам нравились одинаковые девушки.

На Готтфридовой будущей жене я женился бы сам, не познакомься он с ней первым.

Частенько, дождавшись друг друга после занятий, мы вместе ехали в Ленинград.

Электричка от станции «Университет» до Балтийского вокзала шла сорок с лишним минут; мы успевали наговориться досыта.

Иногда с нами происходили казусы, в которые не поверил бы приземленный человек.

Однажды в конце семестра, перед началом сессии, мы возвращались по домам.

Вернее, я ехал домой, а Готтфрид спешил на свидание с девушкой.

Майский день был жарким, ветер свистел в опущенных окнах, но мы все равно задыхались.

Я почувствовал, что умираю от жажды, и предложил выйти в Новом Петергофе, где около готического вокзала стояли ряды автоматов с газированной водой.

Электрички из Ораниенбаума, Большой Ижоры и Лебяжьего ходили каждые десять-пятнадцать минут, а мы имели сезонные билеты.

Друг говорил, что лучше ехать без остановок и купить мороженое – уже в Ленинграде на Балтийском вокзале, где оно имелось десяти сортов.

Я настаивал, он сдался.

Мы вышли из душного вагона, спустились на прокаленную площадь, ринулись к вожделенным автоматам.

Около них, как всегда, темнели пахучие лужицы, над которыми вились осы.

Я без проблем выпил три порции газировки с лимонным сиропом.

Готфриду не повезло.

Одна из ос залетела прямо в стакан.

Он ее не заметил и случайно раскусил.

Умирая, оса ужалила.

Мы не успели подняться обратно на платформу – под кружевные навесы с остатками газовых фонарей – как у Готтфрида разнесло щеку, сделав его похожим на персонажа американской комедии.

На оставшемся пути вагон едва не слетел с рельс от многотонной брани, которую, еле ворочая языком, друг обрушивал на мою голову.

Насчет того, как прошло свидание, я потом не осмелился спросить.

В другой раз, собираясь к Готтфриду, я заглянул в «стол заказов» на Малой Садовой и купил сыр сулугуни – довольно дефицитный и достаточно дорогой.

С белым сухим «Алиготе» он стал бы божественной закуской.

Однако, когда мы сели за стол и откупорили первую бутылку, Готтфрид категорически заявил, что просто так сулугуни не едят.

Согласно заверениям одногруппника-вьетнамца, этот сыр нужно сначала сварить, а только потом подавать на стол.

На мои возражения, что пигмей из джунглей, где едят пиявок, вряд ли может разбираться в грузинских тонкостях, друг лишь махал руками.

Переубедить его не удалось.

Готтфрид достал аптечную марлю, завернул несчастную лепешку и поставил вариться.

От той осклизлой гадости, которая получилась в результате, мы отщипнули по кусочку, прочее отправили в мусорное ведро.

Подобных историй можно было вспомнить миллион.

Мы с другом стоили друг друга.

Каждый из нас был частицей второго.

Я завидовал самостоятельному Готтфриду, но сам долго ни на что не решался.

В девственниках я переходил лишних шесть лет, бездарно потратил лучший период жизни.

Нынче я разговелся.

Презрев мамины догмы, я познал женщину, и даже двух.

Первая – Тамара – возникла в конце июня.

Тому способствовали благоприятные обстоятельства.

Обе соседки на лето отбыли в Сестрорецк: старшая была на пенсии, младшая работала не пойми где и как.

Родители по выходным уезжали на дачу в Лемболово.

Загородное владение было именно дачей, а не садом.

Мы ничего не сажали и не выращивали, на значительной части участка сохранились оригинальные березы, журчал ручей, который не стали отводить в сторону.

Папа, измочаленный работой, в основном качался в гамаке, мама вязала по болгарским журналам.

Около дома зеленела грядка с укропом для окрошки, все остальное родители при необходимости покупали у соседей, которые были оголтелыми садоводами.

Лемболово я любил

В тех местах имелась масса развлечений.

Они, конечно, были подростковыми, но захватывали неизменно.

Я целыми днями бродил по тревожным мхам Карельского перешейка.

Я то ловил рыбу на реке Вьюн, то лазал по замшелым дотам, оставшимся от линии Маннергейма, то собирал стреляные гильзы и хвостовики мин в заплывших окопах.

Я собирал грибы и ягоды – в каждый период разные.

Но нынче, завершив сессию, я находился в лихорадке перед грядущими сборами, на дачу не поехал.

Я мотался по городу, пытаясь сделать что-то, чего и сам не знал.

Хотя, возможно, меня вела рука судьбы, в которую я не верил.

Так или иначе, событие произошло случайно.

Впрочем, все главное в жизни происходит случайно.

А все тщательно запланированное – наоборот! – делается не так, как задумано, не оправдывает ожиданий и опускает в скепсис.