С Тамарой мы познакомились в магазине Военторга на Невском проспекте.

Я покупал там подворотнички – тридцать штук, по одному на каждый день своей выморочной службы.

Она перебирала кофточки в отделе обычной одежды.

Военторг не мог существовать только за счет погон и блях; там имелись товары для нормальных людей – причем не появляющиеся в «гражданских» магазинах.

В белом длинном платье с мелкими цветочками женщина казалась красивой и даже молодой.

На самом деле – как понял бы я теперь – Тамаре перевалило за сорок, она была лишь чуть моложе моей матери.

Мы понравились друг другу, разговорились, из магазина вышли вместе.

Я был совершенно свободен; она, похоже, тоже.

Мы завернули на Владимирский, спустились в кофейно-закусочный подвальчик от ресторана «Москва».

Как и все подобные заведения Ленинграда, местечко имело неформальное название, в узких кругах именовалось «Сайгоном».

Кофе разочаровал.

Во всех отделах была только «Арабика», о чем оповещали таблички на мельницах.

Этот сорт имел недостаточно плотный, неглубокий вкус.

Я сказал, что у меня дома есть прекрасный «Робуста», который даже в джезве дает лучший вкус, чем «Арабика» из итальянской машины-эспрессо.

Тамара согласилась пройти квартал в обратную сторону, завернуть ко мне на Марата.

Я ни на что не рассчитывал, но чувствовал себя как-то странно.

Впервые в жизни я вел к себе женщину; само сознание факта кружило голову.

Пустая квартира незнакомо звенела, высокие двустворчатые двери обещали впустить в иную реальность.

Насчет качества кофе, который я сварил дрожащими руками, едва не ошпарившись у плиты, было трудно судить.

Выпив по чашке на кухне, мы как-то само собой переместились в комнату, сели около моего письменного стола.

Разговор толкался из стороны в сторону, потом Тамара вдруг прервалась на полуслове и сняла бусы из нескольких разноцветных гроздей – чтобы «они не мешали».

Я не отреагировал, не веря в перспективу.

Видя мое бездействие, она развязала пояс платья, повесила на стул.

Дальше все рванулось так, не мечталось еще полчаса назад.

Платье отправилось вслед за поясом, туда же полетел белый бюстгальтер, потом – красные трусики.

Обнаженная, Тамара красивой уже не казалось.

У нее была усталая желтоватая кожа, костистые колени.

Грудь – изначально небольшая – грустно обвисла.

Когда я припал к невеселому соску, Тамара пояснила, что так стало после кормления дочери, а раньше было лучше.

Но мелочи ничего не стоили.

Женское тело, впервые полученное в распоряжение, было лучшим на свете – не могло быть иным.

Уже опустившись на мою раскрытую кровать, Тамара добавила, что сегодня у нее «еще мажет», но это хорошо, поскольку можно «по-настоящему».

Мужчиной я стал четыре раза подряд на протяжении трех часов.

Первый заход занял всего несколько минут.

Поинтересуйся кто-нибудь моими ощущениями, я бы выпалил:

ВЕЧНЫЙ КАЙФ!!!

На самом деле я просто не осмелился бы проговорить впечатления.

Несмотря на домашние установки, я развивался нормально, вовремя научился получать самостоятельное удовольствие от своего тела.

Став виртуозом в занятии, которое веками считалось вредным, от реального контакта с женщиной я ожидал чего-то нереального.

Все оказалось иначе.

Внутри у Тамары было тепло, горячо, влажно и скользко, просторно и дружественно, в целом уютно – но сам с собой я умел добиваться куда более острых наслаждений.

Вероятно, виной служила моя априорная неумелость.

Следовало надеяться, что с опытом придет насыщенность, а сейчас я был разочарован.

Более того, я уже не знал, радоваться случившемуся или досадовать, невольно признавая мамину правоту.

Не давая себе слишком глубоко думать, я поднялся с Тамариного тела – прохладного, не успевшего нагреться – и побежал мыться.

На только что познанную женщину не хотелось смотреть, тянуло убежать подальше и больше никогда ее не видеть.

Санузлы были запрятаны в глухом тупике нашей квартиры.

Газовая колонка ревела уверенно, гоня горячую воду; мыло «Яблоневый цвет» исправно пенилось, смывая с моих чресл следы незадачливого соития.

Вернувшись в свою комнату, я нашел Тамару на постели – в той же позе, в какой оставил.

Не замечая моего состояния, она предложила «полежать еще».

Я согласился, почувствовав некоторую усталость.

Под окном у пивного ларька привычно орали алкоголики.

Мир снова стал правильным, прямым при ортонормированном базисе.

Но тело, лежащее рядом, было женским.

Рука, скользнувшая по моему животу и ниже, действовала правильно.

Мой организм через несколько минут отреагировал правильным образом.

Тамара сказала, что хочет «попрыгать на мне» – поднялась, привстала, направила в себя.

При виде ее густо заросшей промежности меня охватил ужас.

Казалось, надо мной раскрылась черная дыра.

Почудилось, что не только мой пенис, но я сам я погружусь туда с головой и никогда не вынырну обратно.

Неверно истолковав мое замешательство, Тамара успокоила, что «может кончить много раз подряд».

Она насадилась на меня быстро и глубоко.

Некрасивые колени смотрели мне в лицо, обмякшая грудь подпрыгивала, нарастающие стоны отражались от потолка и, вероятно, были слышны на лестнице.

Мамина концепция дала трещину – причем не только мамина.

В стране, где слово «секс» считалось неприличным, проблемы чувственности были отданы на откуп художественной литературе.

Та базировалась на химерах.

Здесь не мог возникнуть писатель уровня Мопассана.

Ремарка тут тоже не могло быть: он слишком не зависел от общества.

Книги внушали тезис о несимметричности межполовых отношений.

Утверждалось, что мужчина домогается, а женщина поддается.

Об Элен Курагину не вытирал ноги только ленивый.

Идеалами были героини Пушкинско-Тургеневского толка: девушки, каких не существует в природе.

Один Чехов пытался изобразить что-то правдивое – да и тот порицал проявление женского либидо.

Догматический соцреализм продолжил традицию бесполой русской классики.

Лушка Нагульнова позиционировалась почти проституткой.

Школьные учительницы – величественные кошелки, никогда не ведавшие страстей – проповедовали всю эту чушь.

До определенных пор им верили.

Один реальный эпизод все перевернул – точнее, поставил на места.

Земля вздрогнула, химеры свалились с карниза, раскололись и обратились в прах.

Женщина, оголтело прыгающая на мне, представляла жизнь, в которой мужчина являлся источником наслаждений.

После второго раза мы оба отправились в душ.

Тамара шлепала впереди, зажавшись рукой – но все равно из нее на пол упало несколько капель.

Являясь виртуозом порицаемого занятия, я знал, что сейчас они беловатые, но когда засохнут, намертво въедятся в пол и их надо будет замыть, пока не вернулись родители.

В узкой ванне мы стояли вместе.

Намылив мне интимные места, Тамара сама принялась их мыть.

Я чувствовал, что процесс доставляет ей большое удовольствие.

Отмывшись дочиста, мы опять пошли пить кофе.

Бело-цветастое платье осталось в комнате.

Кухня выходила не на Марата, а в узкий замкнутый двор.

Обнаженная женщина, появившаяся в нашем добропорядочном окне, могла обернуться для меня нехорошими последствиями.

Я дал Тамаре свою рубашку – белую, с «газетным» узором, невероятно модную в конце семидесятых, ныне переведенную в разряд домашних.