– Ничего бы у них не получилось, – покачал головой Шпаковский, – особенно если бы нахрапом попёрли. Расстреляли бы их занюханным крейсерком… или легли бы под пулями гвардии, да под казачьими шашками. В лучшем случае в Америку сбёгли. Интересно, а при каких обстоятельствах мы бы?..

– Что? В Америку?

– Ну да.

– Прижми нас Романовы, что хуже некуда, так и… – капитан пожал плечами, – мало ли как оно повернулось бы. Разговорчики поначалу по экипажу разные ходили. И это я считаю правильным – просматривать и просчитывать равные варианты, и…

– И выбирать неизбежный, – недобро приложил Шпаковский.

– Вот уж действительно.

Оба вдруг покосились на стенограмму переговоров с Гладковым.

Как оно бывает – порой по мыслям и планам заурядное мероприятие вдруг непредвиденно превращается в целую эпопею, со всем букетом трудностей и их почти геройским преодолением.

Ледяной массив в море Лаптевых имел постоянный дрейф, и в отсутствие спутниковой навигации штурман вспомнил все старые приёмы, применяя весь свой полярный опыт, все знания, чтобы как можно точнее вывести судно к искомому месту. Целью была невероятная находка – четырёхмоторный самолёт ДБ-А, потерянный в 1937 году и обнаруженный здесь, в непонятно каком «девятьсот четвёртом».

Ветер уж какие сутки дул беспрестанно… до двадцати метров в секунду с порывами. Температура выше к широтам опустилась ниже пятнадцати градусов. И сыпало. Когда мелко, когда жирными «белыми мухами», когда колючими снежными зарядами.

Палубы заваливало снегом, обледеневая, образуя пушистую бахрому на леерах и оконечностях.

Организовывали повахтенные команды, соскребая с антенн наледь, счищая сугробы за борт.

Вообще после Анжу шли тяжко[16]. Делая порой не более шести-десяти навигационных миль за вахту, выискивая слабины во льдах, следуя торными разломами. Что, надо сказать, частенько уводило с курсовой линии.

И ломились напрямую – в этих случаях настойчивый нос ледокола будто выстреленным треском раскалывал засыпанный снегом панцирь, образовывая убегающую вперёд изломанную в кристалле трещину-молнию. А продирающийся сквозь льды корпус судна сопровождала постоянная, вечно переменная дрожь.

«Ямаловцы» занимались рутинной работой, несли вахты – ледолом для них не в диковинку. А вот важный пассажир, до недавнего наместник на Дальнем Востоке, с нескрываемым интересом, почти завороженно глядел, как толстый двух-трёхметровый пак проминался форштевнем, крупными обломками становясь на ребро, как бесстрастная природа Арктики уступала, пропуская в свои владения мощное творение рук человеческих. Иногда в торосовых развалах в изумрудных изломах льда попадался слоистый индиговый рисунок, что говорило о многолетней спрессованности и долгом блуждании некогда крупного айсберга.

– Видите вот там, – показывал сопровождавший адмирала помощник капитана, – в полукилометре левее курса…

Его высокопревосходительство смотрел в указанном направлении – туда, где виднелась горбатящаяся груда льда высотой и размерами куда больше заурядных торосов, а опытный полярник продолжал пояснять:

– …обратите внимание на скруглённые, оплывшие на солнце и ветру грани. Судя по положению и виду, это старый, вмёрзший в массив айсберг. Размер его киля – подводной части – может ещё более источиться подводными течениями и быть уже на пороге к перевороту. Особенно если мы пройдём в опасной близости, всколыхнув неустойчивую систему.

Сам наместник приоделся в более тёплые практичные вещи, выданные боцманом, став почти неотличимым от «местных» – таких же порой бородатых, в долгой полярке не тратящихся на бритвенные принадлежности. Единственное, что выдавало его высокопревосходительство – степенная осанка, властный взгляд. А уж как заговорит…

Из всех гостей-аборигенов, тем более высокопоставленных, адмирал Алексеев оказался самым старательным и вникающим во всякие мелочи, включая естествознательные. Возможно, в силу того, что у него для этого было вдосталь времени. Помимо работы с документами в судовой библиотеке и даже тыча пальцем в компьютер, он с удовольствием уделял внимание досуговым, бытовым аспектам. Например, регулярно посещая кинозал, где собирались на коллективный (по интересам) просмотр подвахтенные.

– Исторические, – делился с капитаном начальник безопасности ледокола, – в смысле те, которые и для него исторические, смотрит с понятным интересом. Художественные фильмы о нынешнем времени (о дореволюционной эпохе) – только головой качает, естественно, находя грубые нестыковки. За всякими «терминаторами», прочей зрелищной фантастикой и триллерами, видимо, просто не поспевает – переварить и перевести в голове термины. Старые советские киноленты, те, что из самых удачных и вечных для определенного поколения, воспринимает неожиданно живо, наверное, оттого, что они на простом разговорном русском. Но недоумевает. Как мне сказал, «совсем путаю нравы – где дворянин, где разночинец!». В общем, не понимает людей другой формации, выискивая сословность. А больше всего ему доходит западный кинематограф, чаще голливудский, в котором происходят события до середины двадцатого века. Дескать, иностранцы, демократии-республики – что с них возьмешь. Я это к чему…

– К чему?

– А к тому, что изначально нами была выбрана правильная стратегия подданства – мы американцы! Разделённые по профессиональным должностям, но без грузил кастовости. Так мы более понятны «их высокопревосходительствам». Да и чинам пожиже.

– А кстати, что остальные гости-пассажиры? Из охраны наместника, свиты…

– Я бы сказал – обречены. Обречены поселиться в закрытой базе-поселении без права выхода в большой мир, будучи повязанными большой тайной. Не знаю, как каперанг и гвардейский полковник – всё-таки офицеры… какие там к ним секретная служба применит допуски. А нижним чинам теперь, скорей всего, куковать на северах. Пока не «распогодится» всё тайное и сверхсокрытое.

К утру, словно наконец исчерпав запас, снег прекратился. Солнце в морозном мареве приподнималось над горизонтом робко, но как всегда величественно, представив почти жизнерадостную, но неизменно пустынную картину – белое от края до края поле, бугрящееся то тут, то там наростами-торосами и прочими неоднородностями.

«Ямал» катил на четырёх узлах, нащупав очередной торный путь – всего лишь полутораметровый лёд, с непринуждённой мягкостью его сминая.

Шпаковский, застегнувшись под самый подбородок и натянув поплотнее шапку, вышел на верхнюю палубу, куда высыпали десяток человек – на очередную плановую расчистку снега. Заметив там же в стороне высокую фигуру наместника, коротко поприветствовал, закурил, пустив дымно-парное облако:

– Утром вдруг смотришь – к ногам твоим несёт позёмкой, заметая всё прошлое. И пред тобою открывается девственный снег, чистый мир, ждущий новых шагов: когда ты оставишь в нём свой след, напишешь свою историю.

– Да вы поэт, Вадим Валерьевич… – откликнулся адмирал и отвлёкся, глядя, как с юта стремительно пошёл на взлёт маленький летательный аппарат.

В ходовой рубке между тем штурман поставил точку на карте, ещё и утвердительным значением ткнул в неё пальцем, молча взглянув на старпома – дескать «тут»!

Или «где-то тут».

Ледокол остановился, замер, сам как айсберг-бродяга, чужеродный этому ледяному великолепию своим чёрным низом, красным верхом, лишь окантованный белым подбоем инея и налипшего снега.

После беспрестанного скрежещущего ледолома наступила тишина. Почти тишина. Только подёрнутая дымкой ледяная пустыня изнывала ветром, зудела ползущей по широкому кругу крылатой мухой беспилотника – ныла тоскливым выжиданием.

На холоде стоять долго не в комфорт. Докурив, спустились вниз, в «ходовую».

– Ничего?

– Ничего!

С вертолётной площадки стартовала вторая беспилотная машина – подключились к её видеокамере, ведя в том числе и визуальное наблюдение. Не дождавшись быстрых результатов, перекинувшись ещё какими-то фразами с операторами, что не спускали глаз с мониторов с данными от БПЛА, начальник безопасности покинул мостик.