– Кто это сказал?

– Сама придумала. Просто так никогда ничего не бывает. А ведь за все, за каждую мелочь, даже за несущественное, такое, как чувства, приходится платить. Это всемирно известный факт.

– Послушай, Карина, – он взял ее руки в свои. Таким глазам, искренним, чистым, буквально прозрачным, с карамельными радужками, попросту невозможно соврать. – Послушай, забудь весь этот бред…

– В конце концов, – всплеснула руками она, отвернувшись со слезами на глазах к закату, будто только тот сполна понимает ее, – один раз живем.

– Не стоит уж превращать мое отношение к тебе в мелодраму…

– Я не о том. Я просто в растерянности.

– Из-за чего?

Она пожала плечами, а потом все же решилась:

– Столько лет жила в одном несчастном поселке, столько лет терпела рутину, что смирилась терпеть ее до конца века, а теперь за пару дней вдруг получила больше чувств, чем за всю жизнь…

– Есть одно лекарство от меланхолии.

– Какое же? – подняла она на Катаева блестящие надеждой глаза.

– Виски.

– Я не привыкла к крепкому алкоголю.

Виноватая улыбка вспыхнула на светлом личике.

– Тогда начнем с шампанского. Только если мы выпьем в каком-нибудь заведении, я уже никуда нас не увезу.

– И что же нам делать?

Через каких-то несколько десятков секунд их кабинка должна была сблизится с платформой.

– Оставайся со мной на ночь и никуда не уходи в эту темную, мутную ночь, в которую небо так и грозится пролить миллионы и миллиарды слез.

– Ладно, будь что будет.

– Кажется, в голову ударило.

Она запрокинула голову на спинку дивана и закрыла глаза. На журнальном столике возле ножек пустых бокалов валялись обертки от булочек.

– Хорошее шампанское. Очень. Я такое, кажется, никогда и не пробовала… Или тайком в ресторане…

– Уже поздно…

– Поздно?

Карина вскинула голову и нащупала на диване телефон.

– Половина двенадцатого. В это время я только домой возвращаюсь. А там дел еще…

– Твоя мать не волнуется… Как же по-детски звучит.

Но она не разделила усмешку Катаева, вместо того с серьезной холодностью взглянула на него и угрожающе прошипела:

– Ей все равно, где я и с кем. Небось уже взялась за второй литр.

Затрещал телефон. Александр поднялся, схватился за трубку, предварительно показав на ту и, как бы извиняясь, пожал плечами.

– Да? – он вышел за пределы комнаты…

Карина скромно приютилась в хорошо обставленной прямоугольной и просторной гостиной, в какой строго преобладал дуб. Мебель дорогая, такая сколочена на века, сплетает атмосферу уюта и защищенности…

– Я завтра должен по делам отъехать… – затрезвонил он, вернувшись в комнату. – Так что придется подняться в восемь. Тебе не надо в ресторан?

– Стала бы пить, зная, что завтра на работу.

– Иди ко мне.

Она вытянула руки и поманила Александра к себе. Пустая бутылка шампанского не при деле стояла возле ножки ночного столика.

– Раз поймал меня в сети, так держи до конца. Береги, как золотую рыбку, и никуда и никогда не отпускай, особенно, сейчас, особенно, к той черной жизни…

Ночь была темной. С небес сваливалась морось. Окна покрылись покрывалом из мелких капель. Ни Луны, ни звезд. Электрический свет, поднимающийся с Земли, растворялся в насупленных облаках.

– Я никогда не был так близок к истине… Той самой, что тщательно скрывается от любого человеческого ума, а сейчас… Я близок к ней, а все равно не могу ухватить ее, но она приманивает и разжигает страсть. Я хочу, но не могу, и это бессилие только больше провоцирует, подначивает на отчаянные меры…

Тела наполовину накрыты одеялом. Темно-бордовое постельное белье, касаясь кожи, приятно шуршит. С поверхности шелка поднимается тонкий приятный аромат кондиционера. Невысокий торшер у изголовья кровати раскидывает по спальне длинные тени. Электрические лучи желтыми отблесками покрывают женские плечи…

– Почему молчишь?

– Не знаю, – по-смешному пожала плечами Карина. – Непривычно. И жаль, что тебе придется завтра уехать.

– Я работаю не по графику. Делов-то на несколько часов, потом свободен. Вернусь к обеду.

– Чем же ты занимаешься?

– Как-нибудь в другой раз.

– Почему не сейчас?

– Чтобы не спугнуть коснувшееся нас чудо… Иди ко мне.

Робкий стук рассек немое затишье кабинета. Так стучат маленькие, пугающиеся всякого лишнего шороха, женщины, еще не ходящие под пламенной эгидой верного мужчины или не наученные суровостью несправедливой жизни. Дверь медленно, жалостливо скрипнув петлями, приоткрылась.

– Александр Михайлович? – Мария нерешительно застыла на пороге. Дунь на нее, и она осенним листиком выплывет в коридор на ветреных волнах.

– Не стой там, присаживайся.

Она прикрыла дверь не до конца, словно организовав путь отступления в случае непредвиденной опасности. Бесшумной походкой прокралась к креслу. От старой темно-зеленой ткани, протертой временем и людьми, поднимался едва узнаваемый запах эпох, больше смахивающий на пыль…

– Александр Михайлович, – запинаясь, робко запела она, – вы ведь набираете команду в новый ресторан? – тот кивнул, направив на девушку все внимание, отчего Мария вмиг залилась застенчивой краснотой. – А я… Я хотела бы переехать в Сестрорецк. Ну, работать. И жить.

Катаев сжал губы и, погрузившись в серое раздумье, машинально закачал репой, как будто в той множеством маленьких счетных механизмов разгадывалась хитрость математической задачки.

– Собственно, – наконец выдал он, – идея-то что надо.

– Знали бы вы… – скромно начала она, от волнения потирая бледные ладошки. – Вы не представляете, как я устала от города, от этой спешки…

– Сестрорецк… – задумчиво произнес он. В этом кабинете, обставленном всякой рухлядью, чтобы только заполнить пространство, любая желтая лампочка на проводе и то смотрелась бы куда привлекательнее подвесной люстры, какой недоставало, как калеке, двух лампочек. – Город-то не дешевка. Так куда же мне тебя там пристроить?

Она болезненно сглотнула. Тонкими пальчиками ослабила узел тонкого черного галстука. Осмотрелась по сторонам, как бы опасаясь шпионажа. С коридорной кишки в кабинет сквозняком заливалась тишина.

– За нами не следят.

– Я готова на какую угодно работу….

– Какую угодно работу… На что только люди не решаются? А ради чего, ради какой гонки бросаются штурмовать пределы возможностей? Казалось бы, живи, где родился, занимайся всякой мелочью да радуйся новому дню, но душа ведь не спокойна… – пробормотал Катаев, задумчиво прикрыв глаза и откинувшись на спинку кресла. Напряжение шипастыми цепями сковало Марию. По ее и без того воспаленным нервам будто бы неумело, выпуская болезненный скрежет, водили смычком, как по струнам расстроенной скрипки. – Раз на какую угодно, – наконец выдавил он, – так, может, сразу назначить тебя управляющим, как думаешь?

– Управляющим? – словно ошпарив пальчики о чашку с кипятком, бросила она слова. – Но я ведь… Я боюсь, – виновато пролепетала она, – боюсь не справиться, Александр Михайлович.

Дрогнув от первого же наката волны растерянности, девушка понурила светлую голову, словно вся ее просьба – сплошная оплошность, слабость желания, молнией воспламенившаяся уверенность, так быстро отгоревшая…

– Справишься, – твердо заверил он. – Знала бы, сколько я хрупких птенцов повидал, какие в орлов обращались… А я в беде-то не брошу, поняла? – Мария подняла большие глаза, в каких неиссякаемыми отблесками наивным доверием сверкала надежда. – Жилье нашла?

– У знакомых на первые дни. Они уже ждут меня, хоть сегодня переезжай.

Катаев махнул головой, тут же обездвижив женские порывы.

– Все своевременно, а время пока еще есть. Самое лучшее – вдоволь налюбоваться городом на прощание, чтоб разойтись добрыми друзьями, а то иначе неутолимая тоска загрызет.