И у Пожарского остались те, кто признал его стоящим выше по «лествице», подчинялся его приказам: его свояк Иван Хованский, Лопата-Пожарский, Фёдор Дмитриев, князь Василий Туренин и неизменный верный делу Кузьма. Да ещё полтора десятка стольников, ниже рангом, к ним четверо стряпчих и десяток московских дворян.

На совете был принят план, предложенный Пожарским: послать сначала небольшую силу, разведать, встать под Москвой, укрепиться.

Для этого отрядили опытного в военном деле Михаила Дмитриева с немногими конными, всего четыре сотни. Стар был уже Дмитриев, помнил ещё Ивана Грозного, всем рассказывал о нём… Но и надёжным был старый служака, не доискивался зря по местнической «лествице», видя здесь многих выше себя, на бою же действовал умело и отважно.

– Михаил Самсонович, в помощники тебе Фёдор Левашов! – начал Пожарский расстановку воевод.

Обратил он ещё внимание Дмитриева на то, чтобы он, придя туда, не становился в таборах у Трубецкого. Тот стоял у Яузских ворот. А встал бы отдельно, своим острогом, у Петровских ворот.

– Смекаешь, князь? – спросил Минин его.

– Да, – ответил Пожарский. – Придёшь в чужой дом – будешь самым распоследним…

– Казаки заедят тогда! – загорячился Кузьма.

– Да, они не пощадили Ляпунова! Такой был муж! – отдал должное тому Пожарский.

На этом же совете было решено, что затем отряд поведёт Лопата-Пожарский. Но только тогда, когда будут получены известия от Дмитриева, что он встал под Москвой, укрепился. Лопата же встанет острогом у Тверских ворот. А когда получат от него известие, то двинутся всем войском следом. Нельзя было рисковать всей ратью… Он же с Кузьмой придёт и встанет у Арбатских ворот. Так они перекроют Ходкевичу все дороги к Кремлю. Наказал он нарыть рвы на пути обозов Ходкевича, а по бокам от дорог засечь засеки. Если Ходкевич собьёт ополченцев с шанцев, то будет вынужден возводить дорогу для обоза. А вот это ополченцам как раз на руку: проиграет время…

– А мы подведём помощь, отобьём у него обозы! Надо лишить Гонсевского кормов! Пусть голодает! Из-за стен доносят, что поляки уже поели ворон! Жрут всякую падаль… Вот так мы их! – зло, с силой заключил Пожарский.

– Ходкевич может пройти в Кремль из-за реки, – возразил Кузьма.

Пожарский на секунду задумался.

– Ну и пусть, – сказал он.

Он не нашёл ответа на то, как остановить Ходкевича, если тот попытается прорваться в Кремль из-за реки. Да, его гайдуки могут перекинуться на другой берег. С обозом было сложнее. Громадный обоз не так просто переправить через реку.

– А по городам, запиши, Василий, – обратился он к Юдину. – Сборщикам забивать в полки всех ратных, ещё оставшихся людей! Нечего им сидеть на печках! Государство спасать надо!..

Суровая складка прорезала большой с залысинами лоб Пожарского.

– Всё, товарищи, всё! – сказал он воеводам. – Михаил Самсонович! – обратился он к Дмитриеву. – Дело делать без мешкоты! Выходить завтра же! С тебя зачин пойдёт!

Воеводы поднялись с лавок и покинули приказную избу. Пожарский остался с Юдиным и Мининым. Им ещё предстояло писать грамоты, подсчитывать расходы по войску.

В это время завершились и переговоры с князем Фёдором Оболенским. И новгородские послы уехали из Ярославля, назад к себе, с новым посольством от совета «всей земли», во главе с московским дворянином Порфирием Секириным. Перед отъездом Оболенского предупредили в совете, что если шведы не пришлют в ближайшее время королевича в Выборг, чтобы начать переговоры о возведении его на царство, то совет «всей земли» будет считать себя свободным решать это с иным претендентом.

На день Прохора и Пармены [15]с самого утра под Москвой шёл мелкий моросящий дождик. Но холодно не было.

Ещё днём, в это ненастье, Заруцкий переговорил с Бурбой. Разговор вроде бы должен был быть недолгим. Но на этот раз он затянулся, когда Заруцкий заявил, что отсюда надо уходить.

– Если на Калинов день туман – припасай косы про овёс с ячменем, – почему-то не приняв всерьёз его слова, потянувшись, пробормотал себе под нос Бурба.

– Ты что с Пахомки взял это! – рассердился Заруцкий на него. – Тут бежать надо, а ты про свою пашню! Пожарский идёт! Земцы! – выругался он.

Бурба смутился, смолчал, затем спросил его:

– Что сейчас-то делать? Отсед.

– Пока никому ничего не говори, – стал наставлять его Заруцкий. – Все атаманы, наши донские и волжские, участвуют в этом деле.

– Кто? И Тренька Ус?! – насторожившись, спросил Бурба его. – Ну, Микитка-то ещё ничего, наш, как и Юшка Караганец! А вот Треньке и Ворзиге я бы не стал доверять!

– Да, да, и они! – занервничал Заруцкий.

Он знал, что Бурба не доверяет волжским атаманам.

– И уходим сегодня ночью! – заговорил он зло так, когда уже решил для себя всё, и не терпел никаких возражений. – За час до темноты атаманы сообщат своим казакам! Кто пристанет к нам – с теми и уйдём! Иные же, из воровских, не успеют донести, до того же Трубецкого!.. Теперь-то всё?! – резко спросил он Бурбу.

Тот кивнул головой, затем, что-то прикинув, проговорил:

– Из моих – уйдут все.

– Молоды, потому и с тобой, – рассудительно заметил Заруцкий. – Старые-то уж больно расчётливы. За сытую жизнь и продать могут…

По лицу у него скользнула тенью грусть о прошлых временах, когда казаки не тянулись к добыче, а больше ценили братство, свободу, «круг».

– Они пойдут прямо на Михайлов. Мы же с тобой заскочим в Коломну, захватим Марину с её сыном и уйдём туда же. Там назначен сбор всему казацкому войску.

– Трубецкого-то, своего приятеля, ты, поди, оповестил об этом, а? – спросил Бурба его.

Открыв рот, он изобразил на лице простоватость, как обычно делал Кузя, когда прятал свои мысли, прикидываясь дурачком.

Заруцкий уже знал все эти его штучки и отмахнулся от них.

– Давай дело делай!.. Да, не забудь – седлать коней, когда станет смеркаться! И смольё приготовь! Ночи-то ещё короткие, но уж тёмные! Как бы коней на зашибить на ходу! Всё, у меня всё, Антипушка! Дуй к своим! Отойдём с версту – там и встретимся! Тогда и запалим огни!

Бурба спросил его: почему на Рязанщину, соскучился по Ляпуновым, что ли…

– В иные места нам дорога заказана! А оттуда, с Рязанщины, прямой путь на Дон, на Волгу! Смекаешь?!

Бурба согласно покивал головой.

А Заруцкий впервые заметил, что у его друга появилась, обелила виски седина.

Бурба, прихватив ложку и крепкие сапоги про запас, добытые им на бою, ушёл в станицу своих казаков.

Заруцкий же ещё долго ходил по шатру и раздумывал обо всех делах, что с его участием вершились здесь под Москвой за последние два года. Да, он пришёл сюда и принял на себя тяжесть московских государевых дел. За них ему пришлось драться, и крепко драться с тем же Ляпуновым. И у него мелькнула самодовольная мысль, что после Прошки он управлял всей Московией. И эта мысль слегка пощекотала его тщеславие… Трубецкого он не принимал в расчёт ещё со времён Тушино… Но даже Бурбе он не рассказывал о своих тайных делах. Не знал Бурба и о том, что сейчас он вёл переговоры с тем же Ходкевичем… Вот это-то, что он связался с Ходкевичем, и выдал ротмистр Павел Хмелевский, поляк. Тот, сидя со всеми поляками в осаде в Кремле, крупно поссорился с Гонсевским. Поссорил же их Бартош Рудской, который доносил Гонсевскому на него, на Павла, цеплялся к нему… Дело приняло опасный оборот, так как за Хмелевского встал весь полк Зборовского, гусары которого собрались было уже побить Рудского и Гонсевского… И Хмелевский, опасаясь Гонсевского, перешёл на сторону русских, в стан Трубецкого… И сейчас он выдал его, Заруцкого! И кому? Трубецкому! И казаки в стане Трубецкого возмутились на него, на Заруцкого!.. «Сам-то Трубецкой не пошёл бы на такой разрыв с ним, с Заруцким!»… «Шальной – вот и бегает!» – мелькнуло у него о Хмелевском и вообще о таких, как тот… «А свалил я всё же его! Прошку-то!» – без прежней злости вспомнил он Ляпунова. Тот навсегда исчез из его жизни. А теперь настал черёд и ему убираться отсюда, из подмосковных таборов. Он понимал, что ему нельзя оставаться при царе, в Москве, при тех же боярах. Понимал, что те, как только всё закончится, выйдут из осады и снова встанут впереди всех, в той же думе, в Москве. Понимал он также, что они очень скоро примутся и за него, за его боярство, скинут его, сошлют куда-нибудь на службу, в далёкую крепостишку. И там он подохнет, как в клетке, в которой всегда будет что пожрать и выпить… «И девка будет на всякий день!» – со злостью подумал он о порядках в Москве, где не было места ему, как понял он это недавно. Не было места и ни его казакам, ни степнякам… «Как тому же Ураку!» – вспомнил он Урусова. Тот так и затерялся где-то среди кочевников, в степях… И тот же Трубецкой, в каких бы ни был он с ним в приятельских отношениях, бросит его, когда дело дойдёт до собственной шкуры. Да и сам-то Трубецкой едва ли устоит против тех, что сидят сейчас вместе с поляками в Кремле… «И ведь до сих пор ждут Владислава! Хм!» – усмехнулся он на удивительно тупое упорство московских бояр, засевших в Кремле…