Но с Трубецким он всё же увиделся этим вечером. Что-то подтолкнуло его на это. Приехал он в его стан вместе с Бурбой.

Князь Дмитрий был на коне, метался по стану, стараясь удержать казаков, которые покидали его, уходили вместе с Заруцким. Увидев же его, он подскакал к нему.

– Иван, ты что дуришь! Ты же уводишь чуть не половину моего войска! – гарцуя на коне, с запальчивостью набросился он на него.

По его шлему, латам хлестал мелкий дождик. Сыро и зло было кругом.

– С кем Москву-то очищать от поляков?

– А ты ещё хочешь очищать её?! – ехидно спросил Заруцкий его.

– Ходкевич на подходе! – чуть не застонал Трубецкой, видя развал войска тут, под Москвой.

Он считал себя здесь первым. Его правительство признала «вся земля». Вон и грамоты идут со всех сторон на его имя как государя «всей земли». И вот теперь это – уход Заруцкого… Он ужаснулся, когда увидел полупустым свой табор. Многие из его казаков тоже увязались за Заруцким.

– Не горюй, князь! Обойдёшься! Вон к тебе идёт Пожарский! Вместе справитесь с поляком! – насмешливо посоветовал Заруцкий ему.

В конце этой злой перепалки, вот-вот готовой перейти в ссору, у него появилась жалость к Трубецкому. Сколько он с ним уже? Да уже пятый год! Что только не перетерпели вместе!.. И сейчас он глядел на Трубецкого с каким-то необычным для него тёплым чувством. Тот стал ему так же близок, как Бурба. И он под странным для него самого порывом подвернул к нему коня, подъехал и дружески похлопал его по плечу.

– Мне жаль с тобой расставаться, князь Дмитрий! Жаль! Поверь! Но что поделаешь! Нет мне тут больше места!.. Нет!

Мокрые усы у Трубецкого печально обвисли. И он стал похож на одинокого старого пса, брошенного на дворе, покинутом людьми.

На мгновение у Заруцкого мелькнула было мысль предложить ему уйти вместе, всеми таборами. Но потом он отказался от этого, зная князя Дмитрия, его неспособность на какой-либо решительный шаг. Да и что потом с ним делать? Таскать за собой и ждать, когда он качнется обратно к боярам? А те непременно станут уговаривать его перейти на их сторону… А его-то, Заруцкого, никто уговаривать не будет. Чужой он для них, чужим был, таким и остался.

«А шут с ним!» – развеселился он, с чего-то залихватски, по-мальчишески, выкрикнул: «Ы-ыхх!» – наддал коню по бокам и пустил его вскачь по вытоптанному табору, сиротливо выглядевшему без шатров и палаток.

Жизнь впереди была с опасностями, но и нова. Вот это было по нему. За ним пустил вскачь коня и Бурба. Ветер издали донёс до них крик Трубецкого, но они уже не расслышали, что тот кричал.

Они ушли из подмосковных таборов этой ночью, как и было решено. Он увёл за собой почти половину казаков. Основное его войско двинулось прямой дорогой на Михайлов. Он же с Бурбой и сотней казаков направили коней на Коломенскую дорогу. Они пошли правым низменным берегом Москвы-реки, поросшим кустами и лесом.

– Тук-тук-тук!.. – прошёлся стукоток по берегам Москвы-реки…

Затем они пересекли Северку, её топкие берега, уже перед самой Коломной.

А вон и Коломна, крепость…

«Пожалуй, высотой саженей восемь», – мелькнуло у Заруцкого. Сейчас он невольно прикидывал её достоинства как крепости. Выдержит ли осаду…

Высокие каменные стены, с зубцами, даже издали смотрелись внушительно. А уж тем более вблизи. Взять такую крепость, в две версты в окружности, с четырнадцатью башнями, и каменной стеной пяти аршин толщиной, было не так-то просто.

Да он и не стал бы брать её. Её бы сдали ему сами защитники.

«Умно!» – одобрительно отметил он, что строители заложили всего трое ворот: Спасские, Ивановские и ещё Косые… «Почему Косые-то?» – подумал он ещё тогда, когда был здесь впервые. С тех пор он так и не ответил на этот вопрос… «Да, государевы люди строили на совесть!» – заскребла его зависть к государевой власти на Руси.

В Коломне их никто не ждал. Они нагрянули внезапно.

– Что, что случилось-то?! – воскликнула Марина, неожиданно увидев его, поднимающегося по лестнице к ней на второй ярус хоромины, что стояла на воеводском дворе.

В глазах у неё был испуг. И от этого, и обычной её бледности, она в этот момент была хороша.

– Потом, – подойдя к ней и слегка поклонившись, тихо сказал он, зная, что за ними сейчас наблюдают десятки глаз, хотя бы тех же казаков и дворовых царицы, и уже громко обратился к ней:

– Государыня, у меня дело к тебе! Важное! Не изволишь ли выслушать твоего холопа, Ивашку!

И он снова поклонился ей.

Тут же появилась пани Барбара, со своим всегда соболезнующим выражением на лице, когда что-нибудь затрагивало царицу.

Марина пригласила его в хоромы. И он вошёл туда вслед за ней и Казановской.

Здесь всем распоряжалась пани Барбара. И первым делом она велела дворовым девкам накрыть стол для царицы и её гостя. Дворовые девки, исполнив всё, покинули палату.

Марина кивнула головой Казановской, и та тоже вышла вслед за комнатными девками.

Изредка бросая незначащие замечания в ответ на вопросы Марины, Заруцкий поел.

Опять появилась пани Барбара, позвала комнатных девок, велела им убрать стол. Когда те вышли, вышла из палаты и она. Вскоре она вернулась с кормилицей. Та принесла Марине младенца. Марина взяла его, но уж очень неумело. Это сразу бросалось в глаза. Видимо, она редко брала на руки сына. И сейчас, приняв его из рук кормилицы, она подошла с ним к Заруцкому, чтобы показать ему.

Заруцкий по своей жизни вообще не замечал такого народа, как младенцы. Для него они попросту не существовали. Вот и сейчас он равнодушно взглянул на это существо, неизвестно для чего-то появившееся на свет и ещё издающее какие-то звуки… Взглянув на него всё так же равнодушно, он заметил, что тому что-то досталось от Марины. Хотя в основном здорово походил на своего убитого отца.

«И таким же будет! – с чего-то подумал он. – И что с ним делать?.. Пока он мал. Время ещё есть», – мелькнуло у него, что надо бы всё это хорошенько взвесить.

Марину же слегка кольнула в груди ревность, когда она заметила, как равнодушно смотрит он на её сына. И она, смутившись от этого его равнодушия, как ей показалось, и к ней самой, велела кормилице унести сына. Вместе с кормилицей ушла и Казановская. И они остались вдвоем.

Он молча прошёлся несколько раз по просторной палате, затем стал рассказывать ей, как всё было под Москвой за последнее время. Разумеется, он рассказал ей только то, что ей надо было знать.

– Мы завтра уходим отсюда, – сказал он в конце своего рассказа.

– И куда же? – спросила она его со скрытой тревогой в голосе.

Она уже вроде бы привыкла к резким переменам в жизни, постоянному метанию по разным городам, и всё вдали от Москвы. Но всё равно каждый раз ей было тревожно покидать то временное место, на котором она только-только обжилась было, устроилась. И тут же снова надо было устремляться куда-то в неизвестность. Привыкнуть к такой дерганой кочевой жизни, какой жил Заруцкий, она так и не смогла.

– На Рязань! В гости к Ляпуновым! – саркастически ответил он, зная, что она тоже не любит Ляпуновых. – Прошки-то нет, но там сейчас его брат, Захарий, такой же!

– А почему не в Путивль? – спросила она. – Его величество всё ещё надеется, что я опять стану его подданной… Почему бы не уйти нам вместе туда, а?

Он посмотрел на неё. Этого предложения он ждал уже давно, и уже давно всё решил для себя. Та жизнь, какой жила она, хотя бы с тем же Димитрием, была не по нему. Крым когда-то давным-давно сделал ему прививку против такой жизни. Он стал, и глубоко по натуре, бродягой. И не только из-за казачества, товарищества по «кругу», в чём он всегда чувствовал фальшь, и не верил в «круг»… В то же время он чувствовал себя сейчас подвешенным, без опоры, не знал, что делать дальше. И от этого нервничал необычно для него.

– Мы пойдём в другое место, – тихо, но жёстко сказал он так, когда не хотел никому раскрывать своих планов.