На следующий день под впечатлением от пережитого Николай писал отцу: «Dagmar была такая душка! Она больше, чем я ожидал; мы оба были счастливы. Мы горячо поцеловались, крепко пожали друг другу руки, и как легко было потом. От души я тут же мысленно помолился и просил Бога благословить доброе начало. Это дело устроили не одни люди, и Бог нас не оставит».

Почти две недели провели они вместе. Это были недели радужных мечтаний о их счастливом будущем. Влюбленные, восторженные и счастливые, они гуляли по аллеям тенистого парка, любуясь великолепными скульптурами, творениями знаменитых датских мастеров. Собирали букеты из последних осенних цветов, катались на лодке и кормили лебедей на озере Эсрум Се. Вечерами Минни – теперь цесаревич уже называл ее «моя Минни» – музицировала или показывала ему свои акварельные рисунки. Они почти не расставались, кажется, пьянея от счастья любить и быть любимыми.

– С каждым днем, все больше узнавая вас, я все сильнее и сильнее люблю и все сильнее привязываюсь к вам, – говорил он ей.

И она, слушая эти слова и краснея от смущения, прижималась к нему.

– В вас теперь весь смысл моей жизни, – горячо шептал Николай ей на ушко. – И я молю Бога о том, чтобы вы привязались к своему новому отечеству и полюбили его так же горячо, как я люблю мою родину. Когда вы увидите и узнаете Россию, то поймете, что ее нельзя не любить.

Минни, замирая, слушала его и верила, что так и будет, его родина, его Россия станет и для нее родным домом…

Но пришло время расставаться.

– Не грустите, родная моя, очень скоро мы снова встретимся, чтобы уже никогда, никогда не расставаться, – успокаивал Николай свою юную невесту, вытирая ей навернувшиеся на глазах слезы.

…Покинув Данию, после недолгого пребывания с родителями в Дармштадте, Николай продолжил турне по Европе. Отправился в Италию. Но новые впечатления не могли отвлечь его от мыслей о невесте, от воспоминаний о тех счастливых днях в Копенгагене.

Из Рима он шлет восторженное письмо брату Александру: «Если бы ты знал, как прекрасно ощущать себя влюбленным и знать, что тебя любят тоже. Так грустно быть так далеко в разлуке с моей милой Минни, моей душкой, моею маленькою невестою. Если бы ты ее увидел и узнал, то верно бы полюбил, как сестру. Теперь со мною всегда медальон с ее портретом и локоном ее темных волос. Мы часто друг другу пишем, и еще чаще я вижу ее во сне. Как мы с ней целовались, прощаясь, до сих пор мне иногда чудятся эти жаркие поцелуи любви! Хорошо было тогда и так невыносимо теперь: вдали от моей милой невесты… Желаю и тебе от души так же любить и быть любимым».

Однако на смену этим радужным настроениям и светлым мечтаниям Николая пришли дни невыносимых страданий. Обострилась старая болезнь. Врачи никак не могли понять, что происходит с наследником, какой недуг так безжалостно подтачивает его организм, и совершенно не представляли, что с этим делать. Посовещавшись, решили, что пришло время ему пройти тот самый, давно назначенный, курс закаливания. И заставили Николая в течение нескольких недель подолгу отсиживаться в ледяной морской воде. Было это в небольшом голландском городке Скевенинге, неподалеку от Гааги.

Эти купания стали для наследника роковыми. С каждым днем он чувствовал себя все хуже и хуже. К концу этого «целительного курса закаливания» несчастный уже едва передвигал ноги и походил на живой скелет, обтянутый кожей. И только тогда перепуганные врачи отменили эти губительные процедуры. Наследник начал потихоньку приходить в себя.

Ему бы теперь на родину, на покой, под родительское крыло и надзор хороших докторов, ведь говорят же, что дома и стены помогают, но нет, нужно следовать монаршим указаниям – продолжать не нужные никому визиты многочисленной родне, разбросанной по всей Европе. Впереди – Нюрнберг, Штутгарт, Тироль, Венеция…

В Венеции Николая снова настиг жестокий приступ болезни. Боль в спине стала невыносимой. Ему уже было совсем не до романтических прогулок на гондолах по венецианским каналам, не до музейных сокровищ, не до театра. Но путешествие продолжается. Как в тумане, промелькнули Милан, Турин, Генуя…

Между тем ничего не подозревающая королева Луиза шлет императрице Марии Александровне письмо.

«Мое сердце переполнено смешанными чувствами, – пишет она, – и мои мысли теперь обращаются к Вам, моя дорогая кузина, к Вам, кто скоро будет вместо меня рядом с моей любимой дочуркой… Вы, конечно, поймете те чувства, что испытываю я сейчас: счастье, смешанное с грустью, которую невозможно вынести при мысли о том, что это последние деньки, которые проводит наша Дагмар дома, на родине».

До Ниццы Николай добрался уже зимой. К тому времени он был настолько изможден, что еле передвигался. Но врачи все так же беспомощно разводили руками, не понимая, что с ним происходит. Дошло до того, что Николай окончательно слег и уже не в силах был даже самостоятельно вставать с постели. Болезнь стремительно прогрессировала, и в апреле произошло страшное – кровоизлияние в мозг.

А в далеком Копенгагене Дагмар сердцем почувствовала беду. Мать часто застает ее сидящей в одиночестве в своей комнате за молитвенником со слезами на глазах. Одно за другим летят в Ниццу ее встревоженные письма. Но в ответ оттуда – лишь какие-то неопределенные вести, которые не успокаивают, а лишь усиливают тревогу. Императрица Мария Александровна, которая к тому времени из Дармштадта примчалась в Ниццу и теперь все время находится рядом с сыном, не хочет расстраивать невесту и ничего не пишет ей о тяжелом состоянии Николая.

И все же Минни сердцем чувствует надвигающуюся беду.

В Ницце лучшие врачи Европы и России уже в один голос заговорили о том, что положение Николая безнадежно и трагический конец неизбежен. К постели умирающего стали съезжаться родные и близкие. Из Петербурга прибыл император Александр II и младший брат Николая – Александр. Почти одновременно с ними из Дании вместе с матерью приехала принцесса Дагмар, которую вызвала императрица Мария Александровна «для последнего прощания» с женихом.

Это было первое крушение надежд, первое страшное жизненное испытание в череде отведенных принцессе судьбой. Уходил из жизни ставший дорогим ей человек.

К постели умирающего врачи подпустили ее лишь на следующий день после прибытия. В десять часов утра принцесса Дагмар с замиранием сердца вошла в комнату, где лежал умирающий, подойдя к постели, увидела того, кто еще совсем недавно просил ее руки, кого она мысленно уже представляла своим супругом, спутником всей своей жизни. Николай был в сознании и узнал ее, и на изможденном, землистого цвета лице умирающего появилась слабая улыбка.

– Минни, мой ангел… Как жаль, и как больно… – одними губами, едва слышно, прошептал он.

Что-то хотел сказать еще, но силы покинули его. Николай не смог вымолвить больше ни слова. Лишь две непрошеные слезы скатились по его щекам.

Минни села рядом, склонилась над ним, взяла его безжизненную, холодную руку в свои руки. И ей стало так страшно, что у нее закружилась голова и она едва не потеряла сознание. Юная принцесса вдруг явственно ощутила дыхание самой смерти, неизбежность трагического конца ставшего близким для нее человека, того, кому так и не суждено теперь стать ее супругом.

Чтобы не разрыдаться, Минни закрыла глаза, и ей вдруг явственно почудилось, что она слышит голос своего любимого сказочника: «Русалочка откинула со лба принца волосы и поцеловала его в высокий красивый лоб; ей показалось, что он похож на мраморного мальчика, что стоял у нее в саду; она поцеловала его еще раз и от души пожелала, чтобы он остался жив…»

«Как мог ты знать, мой дорогой Ганс, сквозь пелену времени увидеть то, что случилось теперь со мной?.. С нами… – подумала она. – Но ведь тот принц из твоей сказки не умер, русалочка спасла его своей любовью. Так почему же я не могу спасти моего принца? Может быть, моя любовь не так сильна?..»