Государь что-то шепнул Волконскому.

– Об этом деле великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всей России самодержец и многих государств государь вынесет отдельное решение. А сейчас мы желаем услышать от тебя доклад о делах вокруг святого гроба Господня в Иерусалиме, – громко произнес, выпрямляясь, Волконский.

Слушая рассказ Паисия про истечение огня на Гроб, и других чудесах, бояре с недоверием и изумлением переглядывались и все громче перешептывались, нарушая привычное проведение приема. На лицах появился неподдельный интерес, кто-то перестал теребить бороду, кто-то пробудился от сна, а кто-то торопливо толкнул локтем в толстый кафтанный бок сидящего рядом соседа.

Волконский, умевший угадывать мысли царя на лету, поймал его вопросительный нетерпеливый взгляд, встрепенулся.

– А есть ли еще, какие свидетельства, указующие на то, что это действительно небесный огонь? Не могли ли греки огонь заранее туда подложить? – с сомнением спросил он.

Тонкие губы Паисия снисходительно изогнулись. Он важно кивнул дерзнувшему усомниться и произнес:

– Неверием всякий бывает искушаем. Человеческая природа несовершенна, пока она не проникнется Божьим духом. Для этого чудеса и посылаются Богом в мир, чтобы мы, если терзают сомнения, искали пути избавления и уверовали. А доказательства есть! Я вам о них расскажу, – Паисий перевел взволнованное дыхание и испытующе обвел глазами слушателей, как будто желая удостовериться в их интересе.

В палате установилась тишина: перестали скрипеть под тяжелыми боярскими задами дубовые лавки, и даже сидящие на отдаленных местах бояре приумолкли, перестав между собой препираться, затаили нетерпеливое дыхание. Все как зачарованные ожидали продолжения рассказа о чудесах и явлении небесного огня.

– Сам бываю порой грешен, и тоже раньше не верил в чудесную силу. Огонь небесный отличается по цвету: он багровый, не как обычный огонь. Брал я в руку много свечей и все их зажег от него. А как поставил те свечи на алтарь да укрепил хорошенько, нагнулся, да и подставил свою бороду под пламя свечей. И… – Паисий торжествующе умолк и обвел внимательным взглядом бояр.

– А дальше-то что было, дальше-то что, не томи! – выкрикнул, не утерпев, Трубецкой. Ему уже не сиделось на месте и, подскочив он привстал, чтобы лучше расслышать.

Но сзади на него сердито зашикали, и Трубецкой снова бухнулся на лавку, растерянно оглядываясь.

– А дальше… хоть бороду свою и опалил я огнем, да только не один волосок с моей бороды не погиб и не сгорел. И я после этого, грешный, уверовал, что небесный огнь это и есть, ибо не сжег он моей бороды. А был бы то земной обычный огонь, борода бы моя подпалилась. Так же проверял я и в другой раз, и в третий палил свою бороду, и не раз прикасался огонь к моим волосам на голове. После этого я прощения просил перед Богом, что неверованием одержим был, – уверенно заключил Паисий и обвел торжествующим взором сидящих бояр.

Государь, патриарх Иосиф и Вонифатьев, боярин Волконский, Милославский, Романов, Трубецкой слушали заворожено.

– Надо же, какие на свет являются диковинные чудеса, – благоговейно протянул Воротынский.

– Истинно это чудо Господне, – подтвердил Паисий.

– А были ли еще чудеса какие? – нетерпеливо воскликнул Алексей Михайлович. В глазах его зажглось лихое и какое-то мальчишеское любопытство в ожидании неведомого чуда.

Паисий согласно кивнул.

– Были и еще, батюшка царь! Митрополит сербский Михаил однажды вошел внутрь Гроба с незажженными свечами в Великую Субботу перед вечерней. Меня рядом не было. А другие митрополиты в это время ходили возле палатки с незажженными свечами. Михаил же, войдя внутрь, затворил двери, и был там полчаса, а потом вышел и вынес свечи уже зажженные, и сказал, что они засветились не от обычного огня, а от Гроба Господня действием Святого Духа. И стал раздавать эти свечи людям. И всем рассказывал, что от огня жар идет, а палит так же, как и от любого другого вещественного огня; а каким образом возжегся огонь у Гроба Господня, он не знает.

Подошел Волконский, и Паисий передал ему мешочек в руки. Волконский развязал тесьму, вынул и бережно разложил вынутые драгоценные дары на поставце. По рядом бояр прошелестел говорок. Они в нетерпенье заерзали на скамьях, переглядываясь и вытягивая вперед шеи, подбадривая друг друга, толкаясь локтями. Каждому хотелось приложиться, поглядеть и потрогать хотя бы шелковую тесьму.

Когда всеобщее возбуждение немного утихло, посольский дьяк князь Ефим Мышецкий вывел запорожского посланника Силуяна Мужиловского на середину. Встав на одно колено, Силуян склонил голову перед царем.

– Великий государь благочестивый царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Руси самодержец и многих государств государь и обладатель Запорожского войска полковник Силуян Мужиловский и запорожские казаки тебе, великому государю, челом ударили, – провозгласил Волконский.

– Как поживает запорожский гетман Богдан Хмельницкий, что слышно о нем и войске Запорожском? Все ли здоровы? – спросил Волконский.

– Полковник Силуян Мужиловский государя и великого князя всея Руси смиренно благодарит за добрые слова в адрес гетмана Хмельницкого и войска Запорожского. Гетман Богдан Хмельницкий и все войско Запорожское, дал Бог, здоровы.

– Что передать государю от гетмана Хмельницкого?

– Коли царю и великому князю всея Руси угодно во имя единой и православной веры наших народов, чтобы жить нам вместе едино, то пусть бы царь заступился за единоверных казаков, дабы поляки не наступали больше на казаков и в православной христианской вере не учиняли бы им насилия. А кроме московского православного государя больше и некому за единоверных казаков вступиться.

Волконский и царь с удивлением переглянулись.

– Известно ли запорожскому полковнику Мужиловскому, что государь и великий князь всея Руси уже отказал Речи Посполитой и не послал войско на Запорожье, чтобы подавить восстание единоверного нам народа?

– Известно, – со спокойным достоинством отвечал Мужиловский. Ни один мускул его мужественного и красивого лица не дрогнул. – За царское участие велено мне передать благодарность славному государю и великому князю всея Руси от гетмана Хмельницкого и всего запорожского войска.

– А известно ли, что не далее, как в декабре дипломат Григорий Кунаков отвез в Варшаву и передал в сейм грамоту от московского государя Алексея Михайловича, чтобы оно с войском Запорожским войны не держало и крови христианской не проливало? – снова спросил Волконский.

– И об этом известно запорожскому войску и его гетману Богдану Хмельницкому. И за это велено особенно передать превеликую благодарность гетмана Хмельницкого и всего войска Запорожского государю и благочестивому самодержцу, великому князю всея Руси.

– Почему же тогда после того, как казаки войска Запорожского пошли войной на ляхов, гетман Богдан Хмельницкий просил помощи у Крымского хана? Или не ведал гетман Хмельницкий о вероломстве крымских татар? А еще доходили до нас слухи, что гетман Хмельницкий просил польского короля быть их самодержцем! – напирал Волконский, как будто позабыв обо всех правилах дипломатии.

– Перемирие между ляхами и запорожским войском – временное и заключено на выгодных для запорожских казаков условиях, – нахмурившись, твердо сказал Силуян. – Войне между казаками и польской шляхтой нет и не будет конца, потому что нет конца вероломству и предательству ляхов. И как только они вновь прольют крестьянскую кровь, или начнут убивать, нарушится мир и покой, что приведет к еще большему разорению Речи Посполитой.

Лицо Мужиловского омрачилось: он невольно вспомнил, какой жестокий приказ отдал Потоцкий после битвы под Желтыми водами уничтожать жен и детей казацких, а их имущество отдать под разбой. Как сожгли любимую Корсунь и церкви разграбили, как жестоко священников поубивали, говоря, что это московская Русь учинила и предательство осуществила, а Хмельницкого на восстание подстрекала.