— Кто вам донёс этот бред?

— Курьер Верховцев, вы забываетесь!

— Виноват, товарищ начальник, но…

— Никаких но! Агент Сивко рано утром подобран работниками милиции в придорожной канаве вусмерть пьяным и с разбитой головой. Объяснить ничего не мог, бормотал, что ничего не помнит.

— Как? Где? Не может быть! — Верховцева качнуло к столу, но он постарался взять себя в руки.

— Я слушаю ваши объяснения.

— Сивко пожаловался на недомогание… угробил его в подручных Чернохвостов, да ещё бессонная ночь накануне, бедлам на пароходе. В общем, под свою ответственность отпустил я его отоспаться. Ну и сам решил отдохнуть, дав необходимые распоряжения агенту Снегурцову. Тот, кстати, справился с моим поручением… А насчёт агента Сивко, могу поклясться — тот вовсе не пьющий. Никогда замечен не был. Чернохвостов, если что, молчать бы не стал. У них взаимопонимания не было, Сивко — противник кулаков, на этой почве и…

— Вы мне о Чернохвостове не напоминайте. С ним всё ясно.

— Разрешите мне самому попытать Сивко? Может, удастся добиться истины…

— С ним товарищ Осинский работал.

— Тем более. Я к Сивко подход найду.

— Попытайтесь! Вы же его рекомендовали к нам!

— Я сделаю всё возможное. Он заговорит.

— Если действительно ему память не отбили, — буркнул уже совсем другим тоном Луговой. — Врач подтвердил, что затылок разбит серьёзно. Одним словом, куда не кинь — кругом клин! Может, враги у него были?

— Враги? Не больше, чем у нас с вами.

— Надо дознаться, кто его так.

— Я постараюсь. Он где?

— В собачнике[91] при дежурке. Не отправлю же я его в лечебку! И поторопитесь, Ксинафонтова отпускать одного в Саратов нельзя. Игнат Ильич хоть и без претензий, но горяч, а там придётся осторожно действовать, единственная ниточка теперь — тот покойник, проникший на пароход механиком. С важным заданием его кто-то отправил. Если оборвётся эта нить, до истины не докопаться.

— Разрешите исполнять?

— Ступайте, но перед отъездом найдите меня, в случае чего — к Осинскому.

Особых надежд на встречу с Сивко Верховцев не питал. Тот, хоть и хитёр, а перед начальством лукавить не стал бы, если и знал больше, выложил. Верховцева интересовали детали, о которых дилетант Осинский, допрашивавший Платона, мог и не задумываться. Хорошего не ждал и всё же вид подопечного его прямо-таки ошеломил — голова в бинтах, одни глаза щёлочками среди опухших синих век и щёк, губы чёрные, издававшие невнятный хрип вместо ответов. Как жизнь держалась в теле? Неведомо. Санитар, приставленный к нему, вероятно, сердобольным Осинским, суетился, то и дело бегал к рукомойнику над парашей, мочил тряпку и прикладывал на грудь под рубашку. Духота, вонь, мечущаяся тощая фигура в грязном халате мешали Верховцеву сосредоточиться. Но кое-что важное для себя он сумел выяснить — неизвестный следил за ними и Платоном с того самого момента, как они ночью покинули дом Заславского. Удар неизвестный нанёс Платону по голове, когда вышли от Софьи. Верховцев повёл Глеба с дочерью и внуком в особняк к Гертруде. Софья оставила старика ночевать у себя. Эту важную деталь отчаявшийся Верховцев всё-таки выудил у измученного бедолаги.

— Его в больницу надо, — с порога заявил он Осинскому.

— Решать Якову Михайловичу, — попытался возразить тот. — Не мной Сивко помещён в собачник.

— До вечера, а то и раньше концы отдаст. А к Луговому я заходил. Нет его. Решайте, мне ехать надо.

— В губком иди, туда собирался Яков Михайлович.

— Сивко не преступник, а пострадавший от рук опасного врага. Напавшего надо искать, а не нашего агента мучить. Случись что — шум дойдёт до верхов.

— Так звони Луговому!

— Нет уж, увольте. То, что мне Луговой поручил, я выполнил. Остальные вопросы на вас оставлены. Так Яковом Михайловичем и сказано было.

— А, чёрт возьми! — схватился за трубку Осинский.

— Всего доброго! — шагнул за дверь Верховцев.

— Куда вы?

— Опоздаю на поезд, Луговой с меня голову снимет!

Собственно, оказавшись на улице и вздохнув полной грудью, Верховцев не думал спешить на вокзал — время позволяло, а ему ещё надо было переговорить с Гертрудой; общие их знакомые в Саратове ждали информации, и её следовало получить у Филькенштейн. От этой мысли его лицо перекосила гримаса — теперь балом временно правила она.

Ворота открыла хромоножка.

— Гертруда Карловна у себя? — заметив неладное на лице прислуги, забеспокоился он.

— Наверху. Одна.

— А гости?

— Беда у нас, Лев Соломонович, — всплеснула та руками.

— Выкладывай. Мне уже не привыкать.

— Мальчик-то, Евгении Глебовны сынок, чуть не утоп в сливной яме.

— В сливной яме? Ты чего мелешь? Совсем сдурела!

— Отмыли его вдвоём. Обошлось, а то и утоп бы в дерьме. В фуфайчонке был, заигрался с соседскими ребятишками, а на воле-то, видать, давно не бегал, вот и угодил. Фуфайчонка его и спасла. Разбухла и удержала мальца, не давала ко дну пойти. Перепугался мальчик до смерти, в крике зашёлся. Ребятишки бегают, а достать не могут. Я пробовала — глубоко, руки коротки, чтоб схватить…

— Ты уши мои побереги, дура! — оборвал её Верховцев. — Кто спас его? Кто вытащил?

— А бог его знает. Незнакомец какой-то. И имени не назвал, и появился откуда не видели. Сунулся прямо в яму с головой и вытащил на белый свет. А с мальчонки-то вся та погань льётся, как из ведра. Фуфайку он ножичком взрезал, сбросил с ребёнка да так в дом и занёс. Евгения Глебовна упала в обморок, как увидела, а наша Гертруда Карловна молодцом, она Сашеньку враз разула, раздела и купать. Я ей помогала. Дух чуете от меня? Потом окна все расхлебанили, но не выветрилось до сих пор.

— Как мальчик?

— Спит. Мы его чаем с вареньем отпаивали. Еле успокоили.

— Евгения Глебовна?

— С ним прилегла. Без врача обошлось.

— Да зачем же врача? Гертруда на что?

— Вот она, слава тебе, Господи, всех и спасла.

— А человек тот? Незнакомец?

— А про него-то мы забыли. Он Евгению Глебовну в чувство приводил, когда Гертруда Карловна с Сашенькой занималась. А как Евгения Глебовна очухалась, так он и ушёл, никто и не заметил.

— Кто он? Как звать? Откуда?

— Да кто ж его знает! Я и теперь встречу — не скажу, он не он. Высокий и чернявенький.

— Молодой, что ли?

— Ну скажете тоже, солидный и симпатичный мужчина.

— Вот дура. Что ж вы его и не отблагодарили?

— А кто думал об этом? На нервах все.

— Ладно. От тебя никакого толка не добьёшься. Я в дом подымусь. Гертруда, наверное, больше скажет.

Однако Гертруда Карловна Верховцеву о незнакомце большего рассказать тоже не смогла. Случившееся перепугало всех, а беспокоить мать с ребёнком Верховцев не решился. Так и уехал. Настойчиво билась и тревожила одна мысль: "Что же происходит вокруг меня? Мрачная круговерть загадок… Так и поверишь в проклятье чёртова особняка…"

Генрих проник в явочную квартиру не без помощи сопровождавшего, отстранившего его от двери и уверенно справившегося с секретным замком.

— Серьёзные люди, — с уважительными нотками хмыкнул тот. — Павла Петровича заперли так, что выбраться не смог, а телефон не повредили, позволив ему до вас дозвониться.

— Нам бы таких не помешало, — буркнул Ягода.

Внутри царил полумрак. Фигура Буланова маячила перед ним, мешая проходу. Не дав открыть рта, Ягода бесцеремонно отстранил его и узким тёмным коридором решительно прошагал в комнату, служившую, вероятно, залом. Открывшаяся картина заставила его замереть: у стены напротив, на диване, плохо освещённом торшером, свесив руку до пола, покоился труп мужчины в костюме и ботинках на ногах, будто прилёгшего отдохнуть на минуту, если бы не пересекавшая открытую шею глубокая от уха до уха рана с почерневшей кровью на краях и запёкшиеся тёмные пятна на распахнутой рубахе и пиджаке. Нестерпимо воняло давней смертью.