— Уцелели. Сплошь убитые горем бабы.

— Вот завтра, с утра, собирай всех своих, кто уже там был, и возвращайся. Лично в каждом дворе обыск проведёшь. В монастыре, в избе, подле них хоть землю просеивай, а следы этих двух найди. Лодки пересчитай. Все ли на дне. Может, успел всё же кто-то спастись. По берегу людей пошли до самой Астрахани. Вверх — нет смысла, против течения, если и выжили, не одолеют.

— И сколько ж мне времени отмеришь, Яков Михалыч?

— Пока не отыщешь следы тех трёх. Ну а если и про Верховцева выяснишь окончательно, благодарность безмерная.

— Когда из Москвы снова беспокоить обещались?

— К вечеру жду. Скучать не дадут. Сами бы не примчались. Тогда не мне одному горевать придётся.

— Жди от меня гонца с вестями каждый день, Яков Михалыч, раз так.

— Только с пустыми руками людей не гоняй. Пожалей лошадок.

Как обычно, повестка дня с вопросами, подлежащими незамедлительному рассмотрению на очередном заседании Политбюро, была переполнена. Этот сырой проект, сляпанный предварительно, наспех, выстраданный частями в разных ведомствах, в заинтересованных государственных службах, именуемых входящим в моду новым словом — инстанцией, и свёрстанный наконец воедино, нуждался теперь в проверке фактов, приводимой цифири, в правках, дополнениях и, хотя на некоторых уже было проштамповано в уголках упреждения: "секретно", "особо секретно", только в конечном итоге мог быть утверждён. В общем-то, ничего особенного или чрезвычайного не происходило, с повторяющимися из раза в раз упущениями, досадными промахами и даже с грубейшими ошибками в секретариате свыклись, стараясь вовремя отловить их и устранить. Бывало совсем невмоготу, и тогда чиновники Генерального попросту возвращали материалы на переделку легкомысленным торопыгам, не единожды это сходило с рук, но в этот раз Коба, пробежав глазами лишь несколько страниц, взорвался и, захлёбываясь от возмущения — это при его-то выдержке! — потребовал в экстренном порядке собрать у него по этому поводу некоторых лиц "узкого состава" Политбюро.

Быстренько явились немало смущённый Молотов[107], ответственный за первую ревизию "сырца", Калинин, редко вникавший в такие вопросы, но всегда спешащий с советами по урегулированию любых проблем миром, Рыков[108], замещавший больного Ленина. Прибежали даже незваные, совсем необязательные, но проведавшие неизвестным образом о случившемся Ворошилов с Микояном[109]. Во мнении или советах остальных Коба не нуждался.

Собравшиеся, усевшись за длинным столом согласно положению и значимости, пошушукавшись, смолкли, поджав плечи, старались не отводить глаз, пока их внимательно и строго оглядывал Генеральный. Покашливал Калинин, не в силах сдерживать недуг, платочек так и держал возле рта.

Коба начал с того, что ещё трепетало в его зажатом кулаке. Документ готовили люди Семашко, которого Коба терпеть не мог, как, впрочем, всех врачей, называя их "докторишками".

— Вот что они сотворили! — произнёс он, потрясая грудой листов, рассыпавшихся по столу и по полу, лишь только он с презрительной гримасой разжал пальцы. Микоян нагнулся было их собирать, на помощь к нему поспешили и Рыков с Ворошиловым, но Коба сурово вздёрнул густые брови, и те поспешно приняли прежние позы, сложив руки.

— Пусть подбирают эти ошмётки те, кто их сочинял, — медленно встал Генеральный, сверкнул жёлтыми глазами, словно метнул молнии в отсутствующих провинившихся, и пренебрежительно прошёлся сапогами по полу, давя разбросанные листки. — Для этого я попрошу моего Назаретяна пригласить их наркома. Может, товарищ Семашко наконец внимательней станет изучать бумаги, забрасываемые нам его великими врачевателями. Наприглашали толпу светил медицины из Европы, русского слова не знают, сплошь гутен морган, гутен абент, шлехт, шлехт, шлехт[110]. Чего у них не спросишь, всё шлехт! А когда же станет хорошо? Мы их наняли лечить нашего вождя! Бешеные деньжища тратим на них и на лекарства! В рот им заглядываем, как ангелам, спустившимся с небес. Верим в лучшее. А Ильичу день ото дня всё хуже и хуже. — Коба закурил трубку, качнул ею в такт словам. — Из Англии нового выпросили. Ехать буржуй не желал в красную Россию лечить красного вождя! Но наши деньги глаза ему закрыли. Приехал. Походил вокруг, воздух, говорят, даже нюхал. Чем наш вождь дышит. У меня был, разводить начал шуры-муры. Но я ему в лоб: что с Ильичом? Как спасать? А он мне — воздух, мол, там чистый, лесной, им и лечить больного. Никаких лекарств не требуется. И кормите той же природной чистой пищей. Он, мол, грибки собирать любит с Машей и Наденькой, вот пусть и кормят его грибным супчиком. Это умник из Европы-то! Вона как рассудил! — Возмущённо выдохнув переполнявший его дым, Коба перешёл на полушёпот, словно секретничая. — И что же? Маша с Наденькой и пичкают его грибками. А тот с них чудить стал. Порой такие сцены творит — посуду со стола сбивает, кричит, слов не разобрать. С грибов этих лесных нервоз его мучает или с другого болезнь в угол загнала? Спрашиваю профессора из Англии — это что ж такое? А он мне тарабарщину городит — больше прогуливать надо больного. Я ему — его часами на коляске катают, он уже в ней спать стал! А тот своё — прекрасно, воздух — это его спасение!..

Коба оглядел собравшихся, будто выжидая, кто отважится заговорить.

— Гнать в шею! — подскочил со стула Ворошилов. — У нас своих дуриков хватает. А эти — наши враги. Им бы быстрей сгубить Ильича. Лишить нас любимого вождя. С одной этой целью к нам и едут.

— Главное, — затянул Калинин, — мы же виноватыми будем. Народ нам не простит, случись самое страшное.

— Да куда уж страшней! — вскинулся Микоян. — На краю стоим! Ильич, я слышал, выговаривать слова перестал, бормочет непонятное, элементарную арифметику забыл, мышление отсутствует, один к двум прибавить не может!

— Залечат они его, эти буржуйские эскулапы! — выкрикнул Ворошилов.

— Весьма тревожная ситуация, — буркнул Молотов, едва приподняв над столом большую свою голову.

— Но их тактика понятна, — бросив уничтожающий взгляд на Молотова, продолжил Коба. — А наши, наши-то чем занимаются! Они давно вождя приговорили. Оптимистического прогноза от них не услышишь. Вот только что глянул я их бумаги, подготовленные нам для рассмотрения на очередном заседании Политбюро. Стерпеть не смог!.. — Коба, топча листки на полу, зашагал по залу, успевая выкрикивать злобные фразы и дымить трубкой. — Сплошь абракадабра из непонятной терминологии! Графические таблицы, где красные линии соревнуются в прыжках с чёрными! Гляди и догадывайся, лучше стало нашему Ильичу в Горках или уже на ладан дышит. А цифири, цифири всякой!..

— Тоже грамотеи! — выкрикнул Ворошилов.

— С иностранцев пример берут… — закашляв, буркнул Калинин. — У них союз единый. Спецы, они друг за дружку держатся, хоть и из разных стран. Арифметикой своей нам глаза замыливают.

— Нет, — покосился на него Коба, — это не арифметика, это информация заученных чересчур докторишек о состоянии здоровья нашего вождя нам в Политбюро! А ведь нам решать на заседании высшего нашего партийного органа, что делать! На нас рабочий со станка смотрит, знать хочет, спросить желает: что с Ильичом? как его лечат? когда же он встанет на ноги? когда на трибуне его снова увидят?..

Коба уже не говорил, а кричал; забыв про трубку, он исступлённо разбрасывал листки, шаркая сапогами по полу и давя их, словно мерзкую тварь. В таком состоянии видеть его собравшимся ещё не приходилось. Наконец, устав или опомнившись, он взял себя в руки, пробежался глазами по присутствующим, стараясь разгадать впечатление, но тщетно — все отворачивались или успевали опускать головы, пряча мрачные лица.