Градус интересности тайной жизни нот возрастал пропорционально объему градусов в профессоре. Но, когда количество градусов в Казимирыче превышало максимально допустимый объем, лекция прекращалась автоматически и, в среднем, на две недели. Профессор уходил в запой, в переводе на язык руководства института – болел. И тогда группу, в которой вёл сольфеджио Казимирыч, объединяли с теми, кто в этот момент и в ту же пару проходил то же самое у других преподавателей.

Уже третий год Мирзоян дарил радость встречи с музыкой будущим композиторам. А в этом семестре параллельным курсом и графиком с ними шли оперные вокалисты, у которых сольфеджио вел недавний доктор искусствоведения Юрий Александрович Петраков. Его-то как раз студенты сильно не любили. Ну и он отвечал им взаимностью, помноженной на неограниченную преподавательскую власть, что означало деспотизм, тиранию и самодурство в кубе. Например, сегодня это означало неожиданный музыкальный диктант, потому как у великого Петракова зачесалась одна из двух пяток. Точнее, новоявленный доктор артнаук планировал унизить Мирзояна, наставив неудов его ученикам.

В представлении Петрачеллы, как за глаза звали его и коллеги, и студенты, диктант можно было писать, только если ты заранее знаешь о нём и подготовился. По мысли этого представителя советского музыкального образования в худшем его проявлении, музыкальный диктант без подготовки неминуемо вёл к провалу и закономерной двойке. Ну-ну… на эти даже не грабли, а вилы Петрачелла наступал уже не впервые, но так ничего и не понял…

Диктант за доктора играла ассистентка, которой он обзавёлся в честь получения учёной степени. А как жеж! Не царское это дело доктору наук играть диктант. Он же ходил между столами и подглядывал, кто из студентов что пишет.

– Ой, за что? – взвизгнул Женька. Петрачелла некстати сунул нос в его нотный лист и, увидев написанное, а точнее нарисованное там, съездил студенту Вавилову по шее свернутыми в трубку нотами. Чувствительно съездил. – Больно же, Юрий Алексаныч…

Никакого пива.

Композитор

– Какой ещё Йури Алекс Аниыч? Всё в порядке, вы у себя дома, в своем любимом хлеву. Вы, сударь, изволили выпить свой пивной рассол и отключились прямо возле белого железного шкафа. Нет, я, конечно, знаю, что это чудо техники называется холодильник и было придумано около ста лет назад для длительного хранения еды. Это мы в своём диком восемнадцатом веке жрали всякую траченную гадость. Правда музыку писали лучше, чем в ваше время. Я тут, пока вы спали, воспользовался вашим говорящим ящиком и поинтересовался современными ариями, и до сих пор пребываю под впечатлением – к двадцать первому веку человечество в плане музыки фундаментально деградировало. Два аккорда и один постоянно повторяющийся несложный мотив – и этот стон у вас песней зовётся! Стыдно! Ну что вы на меня так смотрите, герр? Да, я Моцарт, я вам не приснился и у вас нет белой горячки…

Весь этот длинный спич посланник пятой миссии Вольфганг Амадей Моцарт уже пять минут нудным голосом втолковывал проснувшемуся Вавилову. Он вернулся с совещания на крыше в Лианозово в два часа пополуночи и терпеливо ждал, когда его пациент проснется. Сейчас часы показывали пять пополудни. И вот свершилось. Мужик, с криком «больно» и словами, похожими на… да ни на что не похожими, проснулся. «Надо будет расспросить, что ему снилось. После», – подумал Амадей. А вслух сказал:

– Как вам не стыдно? Я же отправлял вас в ванную, привести себя в человеческий облик, а вы напились рассола, залили его пивом и отрубились в помойной яме, которая в вашей вселенной именуется кухней.

– Ааа…

– Да ещё и меня пытались закрыть. Только напрасно всё это – стены для меня не преграда…

– Эээ…

– Чёрт побери, – разозлился Амадей, – да придите вы уже в себя и смиритесь с моим временным присутствием в вашей жизни!

– Мужик, ладно… мне не важно, кто ты… сиди здесь, если хочешь – красть у меня нечего. Только будь человеком, сгоняй за пивом… – простонал Вавилов.

– Ну уж нет. С этой минуты вы в завязке. Мне поручено вернуть вас к нормальной жизни, и я это сделаю. У меня ещё не было ни одного провала. Так что никакого пива и других спиртосодержащих напитков тоже. Кофе, чай, молоко, сок… это можно, да…

Амадеус, конечно, лукавил. Первым его подопечным в тысяча восемьсот шестнадцатом году стал коллега по композиторскому цеху Франц Шуберт. Тот пребывал в жизненном кризисе, ибо не особо нужен был своим современникам в качестве композитора. Натура требовала оваций и праздника, а жизнь заставляла трудиться школьным учителем. Поэтому, когда к Францу пришла слава, он не шибко в неё поверил и продолжил свою разгульную жизнь – привычка жаловаться на неудачи и жалеть себя всегда разрушительна для психики.

Впрочем, за время недолгого пребывания Амадея в жизни композитора-учителя Шубертом было произведено на свет такое высококлассное, но незавершённое музыкальное наследие, что многим просто композиторам, без приставки, было чему позавидовать. Моцарт, видя продуктивность подопечного, по неопытности решил, что с творчеством проблем нет и Шуберту нужен просто друг и собутыльник.

Тут Бог, выбирая посланника, который поможет неоценённому композитору улучшить состояние здоровья и стать счастливым, обсчитался дважды, ибо автор «Волшебной флейты», во-первых, сам был не дурак выпить, а, во-вторых, не терпел мужеложцев. Миссия была провалена в тот момент, когда Шуберт сначала напраздновался со своим новым другом, а потом стал к нему недвусмысленно приставать. Дело закончилось дракой. Амадеус был отозван, обруган и отправлен на переподготовку, а Шуберт, битый канделябром, пустился во все тяжкие по злачным местам Вены конца первой четверти девятнадцатого века. Он долго не мог оправиться от потери такого друга – никто не понимал его музыкальных устремлений также полно и точно, а друг будто растворился в воздухе. Другой же новый друг через некоторое время заразил его сифилисом, а там и брюшной тиф подоспел.

За этими воспоминаниями Моцарт отвлекся от настоящего, а настоящее сидело на кровати и боролось сразу с нескольким желаниями: ущипнуть непонятного клоуна, чтобы убедиться либо в том, что он действительно есть, либо в том, что клоуна нет, а у него – настоящего – глюки или доползти на кухню и раздобыть что-либо съедобное – есть хотелось неимоверно. Но что-то подсказывало несчастному Вавилову, что, чтобы в холодильнике завелось нечто съедобное, ему надо дотащить себя до ванной, умыть морду лица и пройтись до магазина. А с этим что делать? Оставить этого странного персонажа здесь или тащить с собой? В квартире, конечно, красть нечего, кроме рояля, но вдруг он его обратно не пустит? Не, лучше взять с собой. Тем более, что Женькин незваный гость где-то переоделся в штаны-джинсы и толстовку, и стал похож на обычного человека. Впрочем, Вавилов в последние несколько лет редко бывал трезвым и не был уверен в том, что знает, как выглядят сейчас обычные люди. В общем, приняв волевое решение, Вавилов поплёлся в ванную. Взглянув в зеркало, отшатнулся – в кастинге на роль зомби он был бы вне конкуренции. Даже без грима.

– Ты пьяное чудовище, Вавилов. Во что ты превратился? Тебе всего… – тут Евгений подвис. – А сколько мне? Так…так… мне только что снилось про третий курс. Это было в… а, Ельцина ещё выбирали… Значит, девяносто шестой. То есть сейчас мне, наверное… сорок три? Надо найти паспорт. Вот!

Вавилов умылся, кое-как расчесал буйные тёмно-коричневые, почти чёрные заросли на голове, над которыми образ жизни хозяина оказался не властен, подумал, что надо бы побриться, но посмотрел на трясущиеся руки и решил отложить это до лучших времён. Почти не шатаясь, он вернулся в комнату, попытался найти относительно чистые джинсы – получилось плохо: таковых не было. Мельком подумал, что хорошо бы убраться, но отогнал от себя эту неконструктивную мысль. Магазин – пиво – еда!

– Герр, у вас вроде не должно быть проблем со слухом? Я же сказал, никакого пива. А насчет уборки – отличная идея. Давно пора, – врезался в думы Вавилова голос странного гостя.