– Вот оно что… – протянул Сергеич, – А я думал Нобелевскую… К сожалению, ничего о нем не слышал.

– Ребята, расскажите Сане, кто такой Димка Борович, – Глюк обратился к публике. – Он…

– Илюх, – ввязался в разговор крупный во всех смыслах мужчина с рыжей бородой, – прекрати, Димкина гениальность сильно преувеличена. За пять лет ни одного нового рассказа. Мастер, мать его, короткой формы, Чехов, блин, современный…

– Да ты… Киря, ты совсем сбрендил…

Глюк кинулся было на рыжего с кулаками, и, бесспорно, был бы бит, но между ними влез новичок.

– Чехов? Про него слышал… Не надо, Илья, дуэль – последнее дело, по себе знаю. Пойдем ты мне расскажешь про своего Боровича. Я даже почитаю…

Глуковский резко опал.

– Ну пойдем… – Глюк заинтересованно посмотрел на своего визави. – А причем здесь дуэль? Я же просто по харе хотел…

– И по харе не надо, и дуэль ни при чем. Пошли. – Пушкин и Глюк вышли из клуба в октябрьскую ночь.

– Выпьем, добрая подружка бедной юности моей, выпьем с горя, где же кружка33?.. – процитировал поэт самого себя.

– Не знать, гидэ крюжка, а «Чарька» там, за уголь, – ответил ему проходивший мимо представитель хлопковой республики, и два поэта, прошлого и настоящего, устремились к указанному ориентиру.

Шабаш в Лианозово.

Посланники

Крыша почти любой московской многоэтажки в любое время года не самое приятное место, а в середине неприлично холодного октября в особенности. Ну и ночью совсем никуда не годится. Грязно, промозгло, темно. Бутылки, банки, окурки и прочие резиновые изделия в ассортименте. Впрочем, сегодняшний контингент этого привычного обиталища снайперов, бомжей, если получится пробраться, и гопников всех мастей в районе Лианозово мог удивить любого соглядатая.

– Не понимать! Не понимать я эти современный люди. Вода! Горячий! Из-под кран течь! Сортир не в ночной ваза! Пособий всякое платить, а они вместо, чтоб заниматься творчество и упорно arbeiten, пить, драться и тратить время впустую.

– Старина, ты же можешь говорить без акцента. Зачем? – спросил Пушкин.

– Я злиться… злюсь, а когда я злюсь, ich bin забываю правила грамматик.

– Людвиг, ну ты-то чего возмущаешься? – подпрыгнул Моцарт. – У твоего подопечного вполне успешная карьера и, в отличие, от наших он на самом деле работает, хоть поёт и не очень, без чувства. А у нас алкоголики-тунеядцы и поймавшие звезду. Мой, стыдно сказать, композитор! Вообще до delirium tremens34 однажды допился. Видели бы вы его! Истинное чучело! – выкрикнул Амадей.

– Кто бы говорить! Да, мой не пить. – Людвигван замялся. – Ну, много не пить. Но он совершенно бестолковый. Он курить и всё время кашлять. Ему надо врач. – фыркнул Бетховен.

– Ну, мой тоже не лучше. Круглосуточно давит диван, пьет и ругается с женой. Пузатый пьющий ленивый еврейчик – бывает же такое! Я даже удивлен, что он живет с женой, а не с мамой. А жена – мечта поэта…

– Палыч, а ты с ними уже познакомился? И таки шо ви имеете за евреев? – живо поинтересовался Довлатов.

– Сергей, таки предлагаю замять за этот вопрос. Моя нынешняя позиция не особо отличается от моего же мнения при жизни. Отношусь я к ним подозрительно, как и ко многим другим людям. А познакомиться, увы, не смог. Юля, жена этого пузатого, размахивала чайником с кипятком – и я… – Чехов смущённо улыбнулся, – испугался. Я забыл, что мне уже во всех смыслах всё равно…

– Понимаю вас, любезный Антон Палыч. – посочувствовал Войтыла. – Мы тоже не рискнули. Из человеколюбия. Опасались не сами пострадать, а нанести вред – наш подопечный слаб сердцем. А всё лишний вес. Хотя Серж очень настаивал…

Посланники все приоделись на современный манер. Даже Моцарт прибарахлился, хотя, в джинсах ему было непривычно, но не смог отказаться от своих обыкновенных манер.

– Как дела у вас, малышка Одри? – Амадеус традиционно раскланялся.

– О, неплохо, Вольфганг. Моя подопечная мила, "где-то в глубине души… где-то очень глубоко»35, если бы не злоупотребляла косметикой, но глупа не в меру. Думает только и исключительно о деньгах, готова продаться любому, кто предложит больше. И абсолютно не понимает, что деньги даются трудом. Развиваться творчески не планирует. То есть не то, чтобы в ближайшее время, а вообще. Ей достаточно сериалов и этого, как его, Ста-грама. Вот. Мне даже страшно. Я в замешательстве. И не знаю, что делать дальше после вчерашнего завтрака, то есть обеда.

– Ну, Одри, радуйтесь, что у вас хотя бы голова не болит. – присвистнул Пушкин. – Мне вчера с моим подопечным пришлось посетить некое заведение под названием "Чарка». До сих пор тошно. Противное кислое пиво, какой-то козёл, вместо «Вдовы Клико», шум, странные звуки, которые нынче называют музыкой… И весь вечер мне с пеной у рта доказывали, что я писал отвратительные стихи.

– А вы, Александр Сергеевич, полагаю, не сильно сопротивлялись…

– Куда там, Кароль! Я почти поверил… Ну пришлось, пришлось… Мой подопечный в раздрае, вчера из-за чуши собирался какого-то парня на дуэль вызвать. Пришлось отговаривать. Я знаю, о чём говорю…

– Ладно, господа, засиделись мы тут. Мое чучело скоро проспится, и мне надо быть там, а то он решит, что я ему всё-таки приснился. – Моцарт оскалился. – А ехать далеко. Я сюда на метро ехал. Приобщился, так сказать. Кстати, почему тут? Кто выбрал для встречи это исключительно приятное место? Или у кого подопечный рядом?

– Друг Моцарт, ну шо ты всё время недоволен? Мы с Каролем за нашим пузатым аж до Парыжу летали!

– Серж, я недоволен, потому что мой экспонат не на Тверской или Ленинградском проспекте, и даже не на улице каких-то там Космонавтов, а в деревне Бутово, что за МКАД. Мне даже камзол пришлось снять! Там за такой вид и побить могут.

– Ну, Амадеус, моё шоссе Энтузиастов-неизвестно-чего тоже, знаешь, не Кернтнерштрассе36. Место выбирал Антон Палыч. – перевел стрелки Пушкин.

– Не бейте меня. Просто здесь вероятность, что нас обнаружат, сводится к минимуму. Разве что весёлая компания… Но они проспятся и решат, что это им приснилось. А в более интеллигентном месте имеем шанс попасться. Всё же наши лица весьма узнаваемы.

– Мой питомец меня не узнал, чем потряс до глубины души, – обиженно сообщил Сергеич.

– Александр, господа, знаете ли, в современных одеяниях почти всех сложно опознать, кроме меня и Сержа. – заметила Одри. – За почти тридцать лет мир сильно изменился, но не настолько, чтобы нас уже не вспомнили. Но вот меня, например, больше помнят молодой, а такую, как сейчас, не узнают. Моя Фёкла меня тоже не узнала.

– Может, так и лучше, что не узнала?

– Может, Кароль, но в таком виде я для неё не авторитет, а просто пенсионерка…

Перспективный Моцарт.

Студент

Старуха на лавке смачно плюнула вслед вышедшему из подъезда парню с длинными волнистыми волосами и в юбке поверх джинсов.

– И где вас таких родют-то? У нас, в CССР, таких не было. У, дерьмократы чертовы… – старуха погрозила парню кулаком.

Парень, не обернувшись, прошёл мимо. Накладные наушники с огромными амбушюрами – редкая вещица в Москве образца февраля тысяча девятьсот девяносто шестого года – помогали отстраниться от всего ненужного и сосредоточиться на главном – музыке. Парень учился в Гнесинке37.

– Ми-ре-ля диез, – бормотал парень. Он шёл по двору своего дома, в котором родился и вырос, направляясь к арке, выводящей на Тверскую. Полчаса неспешной прогулки до места учёбы всегда настраивали его на лирический лад. Даже посреди февральской грязи и слякоти, которая закономерно наступила после сильных морозов – коммунальщики, как всегда, были на высоте.