– Золотухин невозмутимо, безо всякого выражения на лице, продолжил было начатое, но двое здоровых гостей уже навалились на Андрея с двух сторон, – гнусавил Сергей. – Кто-то протянул непонятно откуда взявшееся полотенце, неумело обмотали руку и вызвали «скорую помощь». Золотухин с искаженным и по-прежнему белым лицом сидел и бормотал что-то вроде «долга нет». До Игоря Иосифовича донесли о случившемся, и он поскорее увез инвесторов из казино в другое место продолжать праздник. Золотухина же забрали в больницу, и больше его никто из наших никогда не видел. Его уволили, и говорили, что он снова уехал на войну.

– Что-то я не понял, а в чем великий смысл твоего рассказа? – раздраженно протянул Иван Феликсович, почувствовав себя обманутым.

– Наркотики сгубили парня, – то ли спрашивал, то ли утверждал Григорий, поочередно переключая взгляд с Ивана Феликсовича на Сергея.

– В том-то и дело, что нет. Андрей был обладателем поразительного недуга: он совершенно не чувствовал боли. Редкое врожденное заболевание. Потом выяснилось, – служба безопасности навела справки, – он дрался в подпольных клубах за деньги. Правда, непонятно, что доставляло Андрею большее удовольствие: сам бой, где он не чувствовал, словно под анестезией, сыплющихся на него ударов или превосходство от незнания этого факта его противником. Каждый раз он издевательски и стремительно лез напролом, не оставляя сопернику шансов. Однако, самым страшным врагом Андрея были вовсе не кулаки врагов или многочисленные переломы и травмы. Азарт – вот, с чем он не мог справиться. Это чудище жрало его с потрохами, и он оказался бессилен против него.

– Ну, прямо, Достоевский в Баден-Бадене, только с огромными кулаками и вечно разбитым носом, – крякнул Иван Феликсович, но Сергей сделал вид, что не заметил сарказм.

– Нашли армейского друга Золотухина, он и помог с недостающими кусочками загадочного пазла. Еще в детских стычках проявилась эта необычная способность: не обращать внимания на град сыплющихся ударов. Бесстрашно прыгал Андрей с гаражей в сугробы, не чувствуя порой хруста конечностей, и, повзрослев, смекнул, что этим может зарабатывать. Он начал драться за деньги, на спор. На одном из боев его заприметил главарь местной банды, промышлявшей наркотиками и вымогательством. Не надо быть провидцем, чтобы понять, чем все это закончилось, если бы не армия, в которой Золотухин нашел призвание. В разведывательной роте он раскрылся и для себя, и для своих товарищей, стал образцом мужества в многочисленных учениях, мастерски овладел автоматом, гранатометом, пистолетом, ножом. По окончании службы, он вызвался по контракту в одну из неспокойных точек нашей родины, навсегда определив для себя предназначение в жизни. Впервые он убил…

– Я больше не хочу об этом слушать! Это – перебор! – Ольга хлопнула маленькой ладошкой по столу и выскочила из-за стола, обуреваемая эмоциями.

Григорий тоже резко встал и подхватил жену, а Сергей, отвернувшись, беспристрастно смотрел в завернутое в пурпурно-розовые шторы вечернее окно. Светлана лишь ухмыльнулась, впрочем, сделав это совсем незаметно для окружающих.

– Поддерживаю, – поспешил высказаться Иван Феликсович. – Каждый раз в гостях у армейского друга, нам приходится выслушивать про отрубленные пальцы, разбитые головы, искореженные или сожженные тела и прочие трупные баллады в исполнении вестника смерти. Не сомневаюсь, что в стенах твоих многочисленных квартир замурованы человеческие останки их бывших владельцев, и по ночам слышны душераздирающие стоны с требованиями вернуть украденные лихим проходимцем жилища.

– Я всего лишь поведал о реальном случае, – меланхолично, но с оттенком металлических нот раздражения в голосе, возразил Сергей, – про человека, не испытывавшего физической боли. Такие люди не каждый день попадаются.

– А я считаю, что тяжелее во много раз боль душевная за других людей, – пылко возразила Ольга, вернувшись к столу. – Подобные истории интереснее, и они вдохновляют. Вот!

– Книги, порождающие ржавую меланхолию и чрезмерные мыслительные процессы в женских головах, – это зло, – вдруг резко отреагировал Сергей и покраснел.

– Вообще-то, Оля – единственная из нас, кто посещает библиотеку, – встал на защиту своей жены Григорий. – Я рад, что кто-то читает настоящую литературу в бумажном обличье, а не пробегает глазами заголовки идиотских безжизненных новостей на экранах телефонов и мониторов.

Вечер обещал быть жарким не только от количества выпитого. Споры, как неотъемлемая часть таких визитов, привлекали всех участников, несмотря, на первый взгляд, обидные выражения. Надо отметить, что никогда не доходило до унизительных высказываний, за этим зорко следил Григорий, пресекая подобные попытки на корню. Часто извлекалась из закоулков памяти какая-нибудь история, потом ее бурно обсуждали. Однако в этот раз беседа отклонилась от привычного сценария и потекла по странному, непривычному руслу.

– Как раз вчера я дочитала книгу великого гуманиста, Януша Корчака, – Ольга слишком явно старалась разрядить обстановку, и это все заметили. – про искусство любить ребенка. Конечно, у этого автора есть и художественные произведения, но больше всего меня поразило другое.

– Кое-кому из присутствующих нет дела до детей, – как бы вскользь заметила Элеонора, рассматривая свои траурного цвета ногти, похожие на вороньи клювы.

Иван Феликсович, поняв адресованную ему шпильку, хмыкнул. В начале декабря прошлого года, когда отмечали в ресторанчике на Рубинштейна тридцатипятилетие Григория (народу было человек сорок) он довольно подробно, изрядно выпив, высказался по поводу своей «семейной теории». Окружающие сначала приняли подобное мировоззрение за мистификацию, но, когда проявилась вся серьезность «концепции», разразился жуткий скандал: почти у всех имелись дети. Григорий с Ольгой, как смогли, потушили зарождающийся пожар, и вечер закончился сносно.

– Я узнала его яркую, но трагичную биографию, – продолжала Ольга, с укором взглянув на Элеонору. – Он до конца оставался с детьми, которых обучал в Варшавском гетто, и вошел вместе с ними в газовую камеру. У Корчака был выбор: его могли спасти друзья и вывезти, подкупив охрану. Отношение к писателям и вообще известным личностям, пусть и евреям, у некоторых немцев порою отличалось от прописанного доктриной правительства тогдашней Германии. Но этот человек предпочел Треблинку возможности спастись от верной гибели.

В комнате наступила тишина, и даже как-то стало темнее, чем минуту назад. Глаза Ольги слишком очевидно заблестели, и Григорий ее мягко погладил по светлым волосам. Он давно привык к сентиментальности жены, усугубленной нелегким для любой женщины периодом беременности.

– А я бы не пошел в печь ни за детей, ни за кого-либо еще, – даже воздух вздрогнул от словесного выпада Ивана Феликсовича. Он как бы в задумчивости крутил двумя указательными пальцами пустой бокал. Нижняя часть из толстенного слоя стекла издавала неровный гулкий звук.

Почти минутную паузу, сотканную из немых взглядов нескольких пар глаз, мягко и деликатно, прервал Григорий:

– Ваня, мы помним твои взгляды и позицию по поводу потомства. Но мы знаем друг друга восемнадцать лет, и я уверен в тебе как в себе. Зря ты на себя наговариваешь. Тема непростая, конечно, да и сложно судить о таких вещах спустя годы, но всегда под нашим небом есть место подвигу. Как раз один из таких незабвенных героев – Януш Корчак.

– Спасибо, Гриша, что без пафоса, как ты умеешь, подбирая слова, поведал мне про подвиг и небо, – Иван Феликсович усмехнулся, но не зло, а по-доброму. – Как-то раз мы обсуждали с Верой знаменитое стихотворное полотно Мандельштама, и мне понравилась ее объяснение. Ведь как все просто получается: в мире происходят злодеяния каждое десятилетие, год, день, минуту. Войны, геноцид, убийства, казни, концентрационные лагеря, террористические акты – все это не понаслышке знакомо многим. А что же небо? А ему смешно за нами наблюдать, только брови-облака ходят туда-сюда. Смеется небосвод над нами, и так будет, что бы ни случилось. Ему не важно, патриот это или предатель, гуманист или душегуб, академик или уборщица. Получается, кто выше (а что может быть выше небосвода?), тому и смешно. Почему тогда мне-то должно быть грустно? А?