На отпускную аудиенцию к императору Чернышев шел с тяжелым сердцем, но, по крайней мере, в голове у него прояснилось. Заметив зеркало, Александр мельком оглядел себя и одернул мундир, хотя тот и так сидел на нём, как перчатка.

Император словно постарел за эти несколько часов: впалые щеки казались еще бледнее, морщины у рта и на лбу – глубже, глаза печальнее.

– Я готов заключить мир с императором Наполеоном и пойти на определенные жертвы, жалея моих подданных, которым каждый день пребывания французской армии обходится в миллионы, но предлагаемые им условия настолько унизительны, что я не могу их принять, не покрыв себя бесчестьем, – сказал Франц. – Он сам лишает меня выбора: если он не смягчит своих требований, я буду вынужден продолжать войну. Странно, что он не предвидит опасности, доводя народы до отчаяния, – неужели примеры Испании и Тироля до сих пор его не образумили? Попробую написать к нему еще раз. А вас я прошу передать императору Александру, что я ни минуты не сомневался в его дружбе. Я стараюсь теперь сохранить силы, чтобы иметь возможность когда-нибудь быть полезным России – вот всё мое желание.

– Vive l’empereur![3]

Вырвавшись разом из сотен глоток, этот крик перекрыл звуки полковой музыки. Последняя рота прошла по двору Шёнбруннского замка, развод окончен; Наполеон сделал знак Чернышеву следовать за собой.

– В каком расположении вы нашли императора Франца? – спросил он, когда за ними закрылись двери кабинета. – Что он думает о мире?

– Он готов заключить мир, если ваше величество будет снисходительнее в требованиях.

Бонапарт сделал резкий жест рукой и несколько раз прошелся туда-сюда.

– Готов заключить мир! Зачем же он не торопится это сделать? Что за прокламацию он написал к своей армии на другой день после первой встречи наших уполномоченных? Это больше похоже на объявление войны, чем на желание мириться.

Он достал из кармана сложенные в трубку листки, приблизил к глазам и принялся громко читать французский перевод этой прокламации, делая замечания к каждой фразе, но на середине бросил.

– Скорый мир выгоднее Австрии, чем мне. Вы знаете, каковы ее издержки на содержание моей армии? Они ужасны! Я хочу лишь преподать ей маленький урок, требую уступки нескольких областей, чтобы показать всему свету, что я не разбит! Если я уйду из Вены ни с чем, все подумают, что мир с австрийцами был для меня единственным способом унести отсюда ноги! Мне-то всё равно, будет ли у Баварии на полсотни тысяч жителей больше или меньше, я хочу мира для блага всего человечества! Разве мало крови мы уже пролили? И потом, мне здесь уже надоело, хочу в Париж.

Наполеон с досадой бросил прокламацию на письменный стол. Чернышев молчал.

– Знаете, что на самом деле удерживает императора Франца? Высадка англичан в Зеландии, на острове Валхерен. Губернатору велю голову отрубить! Но эта высадка не имеет ни-ка-кого влияния на здешние дела, я не пошлю отсюда туда ни единого человека! Франция сама справится, там уже собрали три корпуса Национальной гвардии. Вы отправляете нынче курьера в Петербург; подождите отсылать его, пока я не переговорю с графом Бубной, я жду его сегодня.

Ровно в семь часов вечера в дверь негромко постучали. «Войдите!» – тотчас откликнулась Мария. Она давно была готова. Спустившись по лестнице вслед за Дюроком, она села в закрытую карету без всяких украшений; лакей закрыл дверцу и встал на запятки.

Карета катила по штрассе и гассе мимо чистеньких домиков с лавками на первом этаже и ставнями на окнах, старинных особняков с рыцарскими доспехами в нишах, кофеен, церквушек, рынков и площадей, пока булыжная мостовая под колесами не сменилась дорожками Шёнбруннского парка. Вот и Липовая аллея, потайная дверь, полутемная лестница…

Указания насчет сегодняшнего вечера, которые Мария получила утром через Дюрока, были странно кратки и неопределенны: она должна просто прибыть во дворец в назначенный час. Обычно Наполеон заранее планировал вечернюю прогулку по Шёнбруннскому парку, вылазку в простой карете без гербов на берег Дуная или в Пратер, чтобы она могла одеться по погоде; он мог и просто пожелать, чтобы она сидела рядом, пока он диктует письма секретарю или читает важные бумаги – тогда накидка была не нужна…

Мария покинула Польшу сразу, как только получила письмо императора, солгав старику Валевскому, что едет на воды в Гастуну. В первые дни после приезда она проводила с Наполеоном всего один час, после которого он становился нетерпелив, и Мария тотчас уходила, чтобы не приводить его в раздражение, но со временем она сделалась ему необходима. Если они не могли увидеться (у императора столько дел!), он писал ей нежные письма: «Тысяча поцелуев в губки моей Мари»… В такие дни они оба страдали от разлуки, хотя Мария вовсе не жила затворницей: в Вене и в особенности в Бадене оказалось много поляков – знакомых и родственников, как, например, Юзефа Витт – молодая вдова Адама Валевского, вышедшая замуж за Яна Витта, сына графини Софии Потоцкой от первого брака. (Правда, этот Витт, щеголявший богатством своей матери, – гвардейский полковник на русской службе, принявший русское подданство, и мать его тоже живет в России.) Все поляки знали о связи графини Валевской с императором и вовсе не осуждали ее, наоборот: его слова, оброненные еще два года назад в Варшаве, о том, что благодаря Марии он еще больше полюбил их нацию, наполнили всех надеждой. С красавицей-патриоткой искали дружбы; новые знакомые делали ей комплименты, а старые твердили в один голос, что она необычайно расцвела и похорошела. В этом не было ничего удивительного: женщину лучше всего красит счастье, а Мария была счастлива. Все долгие шестнадцать месяцев разлуки, пока Наполеон находился в военных походах, она жила в польской глуши лишь упованием на новую встречу, и вот ее мечты сбылись! Но русским офицерам-волонтерам, часто бывавшим у Витта и пользовавшимся его великолепной конюшней и экипажами, было невдомек, почему Мария всегда говорит об императоре с таким благоговейным восторгом. А как же иначе! Это великий человек, его имя гремит по всему миру, он мановением руки способен двинуть в поход огромные армии, уничтожить древние государства и создать новые; все помыслы, все побуждения исходят от него и возвращаются к нему! И при этом он может быть так нежен, ласков и добр…

Она в бывших покоях императрицы Марии-Терезии. Малая галерея – картины, позолота, канделябры; два китайских кабинета, овальный и круглый, – шелковые занавеси, фарфор, узорчатый паркет; спальня… «Мари!» – император берет ее за руки и целует их по очереди несколько раз. Милый… Ах, они не одни! Из тени выступает полный невысокий мужчина с серебряными пушистыми волосами и приветливо-добрым взглядом из-под набрякших век, с красным бантом ордена Почетного легиона в петлице черного сюртука. Это доктор Корвизар, личный врач императора. Мария уже видала его в Париже. Наполеон говорит, что не верит в медицину, но верит в Корвизара. «Госпожа графиня…» Ах, вот зачем он здесь… Щеки Марии розовеют от смущения. Она раздевается за ширмой и ложится на большую позолоченную кровать под красным пологом – ту самую, на которой они… Наполеон стоит лицом к окну, заложив руки за спину… У доктора Корвизара такие мягкие, теплые пальцы… «Благодарю вас, мадам, это всё». Доктор кланяется ей, они с императором выходят за двери, оставив Марию одну… Через несколько минут Наполеон вбегает и падает перед ней на колени, обнимая ее ноги; она гладит его по голове; он поднимает к ней счастливое лицо, его глаза сияют как звезды. «Это правда! Ты сделаешь меня отцом!»

Корвизар никогда не ошибается, Мария беременна и должна родить в начале мая. О, Жозефина! Как это было жестоко с твоей стороны – намекать на то, что проблема во мне! «Bonaparte… Bon à rien!»[4] Да, у тебя двое детей от первого мужа, но это ты, ты своими изменами довела себя до того, что твое чрево стало бесплодно. Теперь уже бесполезно пить горстями пилюли, которые тебе дает наш добрый доктор, тем более что половина из них – пустышки.